Владимир Воробьёв - Я не придумал ничего [Рассказы для детей и взрослых]

— Виолончель — дама, она любит слушаться сильный человек, — внушал старик. — Нажимай сильно на струны, ти боишься, ти трус?..

А рассеянным я был в ту пору невероятно. Случалось, на урок брел со своей торбой в коричневом стареньком чехле, не видя дороги, думая бог знает о чем, натыкаясь на прохожих, и забывал по дороге то, что разучивал весь вчерашний день. Постигнув нотную грамоту, я неплохо стал печалиться в известной песенке «Не шей ты мне, маменька, красный са-рафа-ан». И до сих пор не могу понять, почему эдак насморочно пела моя виолончель.

И вот, отчаявшись когда-нибудь наконец перепилить смычком мою мучительницу-даму надвое, решил я «остаться в штабс-капитанах», отлично зная, отчего мне чина подполковника не последует.

Новое устремление овладело мной. Я решил изучать английский. Подозреваю, что просто это было желание самоутвердиться, что ли… Была втайне лелеемая надежда вновь испытать то восхитительное чувство, которое пережил я еще в пятом классе, за короткий срок догнав и перегнав одноклассников в английском языке.

И, хотя давно было пора засесть за учебники и готовиться по всем предметам в институт, я отправился на поиски учительницы английского языка.

Еще в темном коридоре, длинном, небеленном, наверное, со дней революции и гражданской войны, заставленном гигантскими сундуками, никому не принадлежащими и никому не нужными, повстречались мне какие-то тени с кошелками, обшитыми мешковиной, перешептывающиеся на французском.

Они приветливо закивали мне.

Учительницей оказалась, как и следовало ждать от моей судьбины, довольно немолодая женщина, которая, к тому же, была больна и редко вставала с постели. Но повернуться и уйти было уже неудобно. На меня восторженно и радостно, словно на прекрасного принца-спасителя, смотрели огромные голубые глаза с длинными ресницами, каких просто не бывает у немолодых женщин. Наверное, для нее заработать уроком хотя бы самую малость было величайшим счастьем, невероятной удачей. Я об этом не подумал тогда, а ведь по каким-то приметам понял, что тут меня ждали, к приходу готовились.

В комнатке, чистой, светлой, давно и навсегда поселилась болезненная нищета, которую уже нельзя было скрыть, которой стесняются, как иные стесняются неряшливых старых родителей.

Возле кровати, на тумбочке, перед рябеньким зеркальцем — пустые флакончики. Все это на скатерке из газеты. Когда-то и в нашей бодрой неустроенности были такие занавески на окнах. Но здесь было совсем другое…

Моя будущая учительница полулежала на подушках, неправдоподобно маленькой желтоватой рукой поправляла воротничок глухого, донельзя чистого, донельзя старенького светлого платья. Всем своим женским существом, смущенной улыбкой, несмело-кокетливым взглядом она как бы робко-робко спрашивала: «Я вам нравлюсь?» Чем мог ответить ей я, полудикий юнец? Хорошо, что сумел не ответить ничем.

Беседовать с ней было легко. Она расспрашивала ненастойчиво, с искренним участием, давая незаметно понять, что ответа может не быть, что так даже лучше… О себе она с милой, но запоздалой непосредственностью юной девушки сообщила, что до революции была фрейлиной государыни императрицы, — сказала так, будто это была вчера. При этом она с непередаваемым изяществом, как бы мельком, перекрестилась. Революция, императрица… Уже тогда все это мне казалось давним-предавним, оставшимся в непостижимой дали веков. А между тем со дня революции и прошло-то всего пятнадцать лет. Как относительно время…

Заняться с фрейлиной языком мы как-то сразу не смогли, да и позже наши уроки тоже незаметно переходили в разговоры, и остается лишь удивляться тому, как скоро и как далеко я продвинулся при такой безалаберности наших занятий. Может быть, причиной успеха был учебник фрейлины, совершенно необычный, я таких потом во всю жизнь не встречал. Предложения, и самые короткие и самые длинные, расположены были в нем столбиком, в четыре ряда: сначала по-русски, ниже, во втором ряду, тоже по-русски — дословный перевод английского предложения, помещенного еще ниже — в третьем ряду. В четвертом ряду — транскрипция, то есть произношение, начертанное знаками.

Довольно скоро я усвоил строй английской речи — это главное, а вызубрить слова можно в любом количестве. Особенно легко это дается в детстве и в юности.

Из наших разговоров — впрочем, больше рассказывала она, — запомнилось мне немногое, зато об этом немногом я иногда задумываюсь и теперь. Так, однажды рассказала она об «уроках труда» в Смольном институте благородных девиц, где училась. Во двор Смольного изредка въезжали подводы, доверху нагруженные дурно пахнущим тряпьем — засаленными, замызганными мундирами и мундирчиками, купленными у старьевщиков. Все это будет вычищено, починено и отутюжено руками девочек, воспитанниц института. Детей богатых родителей — помещиков, фабрикантов, банкиров — готовили к бедности? Да, и к бедности тоже. Нет, правящий класс не предчувствовал своей гибели. Никому и в голову тогда не могло прийти, какую участь ему готовит история. Рассуждали проще: «Сегодня, милочка, твой муж банкир, а завтра разорился, представь себе. А твой, офицер, погиб за веру, царя и отечество… Твой, голубушка, чуть ли не министр, а завтра за какие-нибудь прегрешения уволен со службы, без пенсии. А другой чей-нибудь, да храни вас бог, дети мои, заболел и умер. А между тем у вас уже свои детки. Пятеро. Не краснейте, пожалуйста, не поповны! Ну и что же, вы станете умолять вашу кухарку вывести пятнышко на платьице дочки? Или просить пришить пуговицу к мундиру вашего сына-гимназиста?!»

Зависеть от прислуги, просить ее об одолжении считалось величайшим падением для людей, которые не представляли себе, как видно, даже в крайней бедности жизни без кухарки.

Однажды я обратил внимание на плохонькую черно-белую репродукцию в рамке под стеклом. Она висела над дверью, прямо у меня над головой, и лишь поэтому я, наверное, не замечал ее до сих пор. Там была изображена молящаяся дева в одной сорочке. Волосы девы картинно ниспадали, глаза, полные слез, обращены вверх, к богу, надо полагать. А сложенные молитвенно ладони просили верить, что она раскаивается в чем-то и лишь нечаянно показывает сейчас обнаженное плечо… Лукавым человеком был художник.

Я разика два-три украдкой взглянул на деву, но фрейлина заметила и обрадовалась:

— Правда, прекрасно? Какая чудная картина!

Фрейлина смотрела на меня с всегдашней своей восторженной сумасшедшинкой и тоже молитвенно сложив ладони. А я недоумевал, как это можно любоваться скверной репродукцией с фальшивой картинки. Ведь славились смолянки не только воспитанием, но и умом, и образованностью.