Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

— По какому случаю набат?

Лукьян пофыркал, будто все еще чувствуя на плечах тяжесть, и глухо сказал:

— Вона пожар. Аль не видишь?

— Никакого пожара, — сказал Лобачев. — Месяц встает.

— Ничего не знаю, — прохрипел пономарь. — Сказано, пожар, значит, пожар. Не сам звоню, по приказу.

— Кто приказал?

— Известно кто. Староста Комаров. Больше никого не признаю.

— Ясно, — сказал Лобачев. — Решили сорвать спектакль и выдумали пожар. Так?

— Ничего не знаю, — упрямо повторил Лукьян. — И требую: вон с колокольни! Неча тут делать антихристам…

Он снова схватился за тяжелый «язык» и принялся бить им по краям колокола. Через окна могучий гул опять хлынул во все стороны. Мы схватили пономаря и потащили от колокола. Он выпустил канат «языка» и принялся отбиваться с еще большей яростью. Но теперь силы были на нашей стороне. Втроем мы крепко держали его.

— Захотел в тюрьму? — спросил Лобачев, когда Лукьян, поняв бесцельность сопротивления, опустил руки. — Так я устрою тебе путевку.

— Мне все одно, что тюрьма, что церква, — прохрипел пономарь. — А може, в тюрьме даже лучше…

Явился Максим Музюлев, блеснув в полутьме начищенной кокардой.

— Что за паника? — грозно спросил он. — По какой причине звон?.. — И когда узнал, в чем дело, приказал пономарю: — А ну, марш вперед! Посидишь в холодной до утра. А утром я устрою тебе такой пожар, что всю жизнь жарко будет…

Лукьян сразу присмирел и послушно двинулся вниз. Мы сошли следом. У паперти услышали многоголосый гул. Разбуженная набатом, большая толпа сгрудилась в ограде.

Лобачев призвал к порядку шумевших знаменцев:

— Ложная тревога, граждане! Можно расходиться по домам!

— Зачем же расходиться? — крикнул я. — Пожалуйста, к нам в клуб! На революционную драму!..

Сдавленная темнотой толпа задвигалась, загудела. Послышался смех, шутки.

— А что, ребята? Давай в клуб!

— Неча там делать, в клубе! Айда домой!

— Вали на драму, граждане! Глазнем, что и как!..

И повалили. За несколько минут клуб набился до отказа. Не осталось ни одного свободного места. Заняты были все подоконники. Многие теснились позади, за последними скамьями.

Мы начали сначала. Играли с подъемом. Не раз зрители заглушали нас топотом, криком, хлопаньем в ладони. Принимая происходящее на сцене за правду, они то возмущались, то неподдельно переживали, то искренне радовались. И во всех случаях отзывались на события.

Однажды, когда я спорил с Илюшкой, доказывая, что он поступил подло, из зала раздался негодующий возглас:

— Да ты дай ему, дай в зубы! Что смотришь на гада?..

Боясь, чтобы зрители не разошлись, мы играли без перерыва. Но никто и не думал расходиться. И лишь когда спектакль кончился и Гришка Орчиков задернул занавес, все поднялись и в каком-то благоговейном молчании двинулись к выходу.

Почти каждый день над горизонтом показывались облака. Низкие, темные, они скапливались в тучи. Но, постояв в нерешимости, снова заваливались на край земли. И небо снова затягивалось белесой пленкой.

Чахла, умирала от жажды молодая озимь. И богомольцы стали теребить отца Сидора:

— Поднимай, батюшка, иконы и хоругви!

— Веди паству на хлеба крестным ходом!

Однако отец Сидор отнекивался. Он советовал побольше молиться дома, не забывать церковь по праздникам и не скупиться на алтарь божий. Пока не окрепнет вера в сердцах, молитва в поле не услышится богом.

Внезапно по селу пополз слух. Неспроста дождь обходит стороной Знаменку. Заколдована она. Гонит тучи прочь нечистая сила. А кроется эта нечистая сила в образе старой Анисьи. Пуще огня боится ведьма воды. И потому не подпускает дождь к посевам. А стоит окунуть старуху в воду, как колдовство утратит силу. И небо ниспошлет свою благость.

Полдюжины приземистых, подслеповатых хатенок ютятся на берегу комаровского пруда. Не хутор, а выселки. Даже не выселки, а просто дворики. Угрюмые, захолустные, в стороне от дороги, у черта на куличках. Вот в этих-то двориках и проживала столетняя бабка Анисья. Проживала тихо, мирно, никому не мешая, не причиняя зла. Но про нее болтали, что знается она с чертями. И часто сама оборачивается ведьмой. Старуха ничего этого не слышала. Она была глухой. Ребятишки дразнили ее, корчась перед ней, когда она грелась на солнышке. А бабка ничего не замечала. Она была и слепой. И все же, глухая и слепая, она дожила бы свой век, не случись засуха.

Однажды на хуторок явились богомольцы. Зашли в хату Анисьи и предложили внукам искупать бабку. Те, конечно, заартачились. Старая, больная — не выдержит. Но богомольцы стояли на своем. Ничего с ведьмой не станется. Искупать без проволочек. Пока хлеба еще не погибли. А если внуки не внимут призыву, люди сами сделают что надо. Они не потерпят вреда.

И вот на другой день внуки подняли с лежанки бабку и понесли к пруду. Ничего не подозревая, та спокойно лежала у них на руках. А когда они опустили ее в воду, издала нечеловеческий вопль. Чтобы заглушить его, внуки окунули бабку с головой. А когда подняли ее, она была мертвой. Старое сердце разорвалось от страха.

Весть о смерти бабки Анисьи в тот же день разнеслась по селу. И в тот же день распространилась и другая новость. Теперь, когда не стало колдовской помехи, отец Сидор согласился отслужить молебен в поле. И надежда заглушила совесть. Может, и впрямь смерть пойдет на благо?

Дождь лил как из ведра. Крупный и теплый, он казался летним, хотя на пороге была осень. И, как летом, сверкала молния. Гулкие раскаты грома сотрясали землю.

Мы сидели дома. Не было только Дениса. Я отправил его с крестным ходом. И наказал все хорошенько запомнить. Теперь, прислушиваясь к грозе, я ждал его. Что-то братишка расскажет?

— Интересно, что теперь будет делать комса? — внезапно спросила Нюрка, отложив недовышитый холст.

Я пропустил мимо ушей обидное слово и безразлично ответил:

— Что надо, то и будет делать. Тебе-то что?

— Как же? — растянула губы Нюрка. — Дождь-то вон какой! А с чего? Искупали колдунью, молебен отслужили — и полил. Как же можно после того балабонить, что бога нет?

Я ничего не ответил. Спорить с сестрой — что головой биться об стену. Нюрка усмехнулась и опять взялась за вышивку. А по улице, крича и смеясь, то и дело пробегали карловцы. Они выглядели выкупанными, но счастливыми. Должно быть, тоже верили в чудо.

Перед окнами промелькнула знакомая фигура. Дениска! Наконец-то! Я нетерпеливо уставился на дверь. Через минуту она распахнулась, и перед нами предстал совсем мокрый Денис.

— Батюшки! — всплеснула руками мать. — Как из речки! Не дождь, а ливень. — Она достала из сундука холщовые штаны, рубаху и подала Денису. — Поди переоденься.