Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

Размышляя так, я очутился на пригорке. С него видна была мельница. Я пошел кружным путем потому, что на болоте за Молодящим мостом еще стояла непроходимая грязь. На высокой же гребле уже было сухо, и я быстро двинулся под горку.

Дорога проходила невдалеке от комаровской усадьбы. Внезапно от забора отделилась темная фигура и направилась ко мне. Это была Клавдия. Мы остановились друг против друга.

— Я караулила тебя, — призналась дочь мельника. — Почти весь вечер не отходила от калитки.

— А почем знала, что я пойду тут?

— Там грязно. А потом… Не верилось, что оставишь это дело. И не захочешь повидаться.

Я не знал, как продолжать разговор, и спросил первое, что пришло на ум:

— А родители случаем не заподозрили?

— Они еще засветло ушли к батюшке. У него сегодня именины. А я отвертелась, чтобы встретиться с тобой. Ты сказал, чтобы я сама принесла барометр. Хорошо, я согласна. Только помоги взять его. Пойдем со мной в церковь.

— С тобой в церковь?

— Да. Я возьму его. И передам тебе. А ты будешь за провожатого. Больше ничего. Понимаешь, какое дело, — перешла она на полушепот. — Ключи от церкви отец носит вместе с ключами от мельницы. Утром, когда уходит, забирает с собой. А вечером, когда ложится спать, вешает на стене. Взять их можно только ночью. А стало быть, и в церковь можно попасть только ночью. Да днем это и труднее сделать. Могут увидеть и помешать. А в ночное время… Или ты боишься?

Она приблизила глаза к моему лицу. Показалось, что даже поднялась на носки. Но я не отступил и нарочито беспечно сказал:

— Когда в поход?

— Завтра. Придешь сюда часам к одиннадцати.

— У меня нет часов.

Клавдия сняла с руки свои и подала мне.

— Часовая стрелка короче минутной. Поймешь?

— Да уж как-нибудь… — И сунул часы в карман. — К одиннадцати жди. А пока…

Клавдия дотронулась до моей руки, словно собираясь взять меня под руку.

— Я пройдусь с тобой. Дома одной сидеть не хочется.

Мы пошли медленно, нога в ногу. Клавдия держалась за кончики полушалка, лежавшего у нее на плечах. Шум мельницы нарастал с каждым шагом. Он мешал говорить. И это было кстати. Ничего хорошего не приходило в голову. А болтать глупости с чуждым элементом язык не поворачивался.

Так молча прошли мы по мостику, под которым лежали деревянные лотки. По лоткам двигалась вода, с шумом падавшая на колеса. На верху мельницы горел фонарь, и видны были суетившиеся люди. Они загружали бункера зерном.

— Поздновато работают.

— Подвоз большой после урожая. За день не управляются.

Теперь мы шли по гребле. Справа она обрывалась и круто уходила в низину, поросшую ольшаником. Слева огораживала пруд, покрытый кугой и кувшинками. Я думал над словами Клавдии. Да, подвоз после урожая велик. И хорошо, что на мельнице нет затора. Но трудились-то там батраки. Эксплуатация!

Мы медленно двигались по гребле. Теперь шум мельницы с каждой минутой отдалялся. Уже можно было расслышать шелест верб, тянувшихся по бокам насыпи. Пробивался сквозь него и лай собак на хуторке за прудом. Я спросил Клавдию, чего это она дома околачивается.

— Ты же собиралась в университет?

Клавдия вздохнула и не сразу ответила:

— Собиралась, да не собралась.

— На экзаменах завалилась?

— Экзамены сдала не хуже других. А не прошла по социальному составу. Отец — собственник. — На большом мосту она остановилась. — Давай постоим. Вечер уж больно хороший!

Мы подошли к перилам, оперлись на них и уставились на воду. Здесь, на стрежне, она была чистой и прозрачной. И небо отражалось в ней как в зеркале. Оно походило на серебряный колокол, опрокинутый вниз.

— А ключи от этих заставней отец держит вместе с церковными?

— О да! — воскликнула Клавдия. — За этот мост он дрожит больше, чем за церковь. Боится, как бы кто не спустил воду. Месяц целый пруд будет набираться. А мельница будет стоять. Убыток.

Я подумал о Комарове и спросил:

— А какая у него, твоего отца, перспектива?

Клавдия быстро обернулась ко мне, и я заметил в ее глазах блеск.

— Перспектива? — переспросила она, словно проверяя, не ослышалась ли. — Он все надеется… Пройдет еще немного, и вы, большевики, прогорите. И тогда-то уж…

— Понятно, — перебил я, довольный, что и меня она причислила к большевикам. — Тогда-то уж он развернется. И в короткий срок станет капиталистом.

— Не знаю, в какой срок он станет капиталистом, — равнодушно отозвалась Клавдия. — И вообще станет ли? А только меня это ничуть не интересует. Я бы хотела… А лучше не будем об этом. — И, помолчав, спросила: — Подвела я тебя с Есениным-то? Ну, что подарила на глазах ребят? Допытывались, отчего и почему?

— И не подумали, — соврал я. — Даже обрадовались книжке. И сразу же принялись читать.

— Глупо как-то получилось. С великими голодранцами — тоже. И дернуло же меня брякнуть. Я понимаю, ты сказал так, чтобы дать мне отпор. Но я-то почему повторила? Растерялась, что ли? И получилась нелепица. Голодранцы, да еще великие. Чушь какая-то.

— А нам нравится, — сказал я. — И мы частенько величаем себя так.

Клавдия опять шумно вздохнула.

— Вам хорошо. У вас ячейка. Вместе работаете, спорите. И можете позволить себе даже несуразность. А вот когда одна… — И, подумав, добавила: — Ужасная вещь — одиночество. Бывает, что и жить не хочется. — Она оттолкнулась от перила и протянула мне руку. — Пора домой. Завтра в одиннадцать. Буду ждать.

Я постоял, пока она скрылась в сгустившейся темноте, и зашагал своей дорогой. Завтра в одиннадцать. Вспомнились ее часы. Я достал их и поднес к уху. Они тикали весело, отсчитывая неудержимое время.

На другой день в одиннадцать вечера я был у Комаровского дома. Погруженный в темень, он еле проступал на сером фоне неба. Мельница уже не работала, и кругом царила тишина. Я прошел мимо и с тревогой подумал, уж не забыла ли Клавдия. Но в ту же минуту услышал позади себя частые шаги. Конечно, это была она. Захотелось подождать ее. Но я продолжал идти. Чего доброго, подумает, что обрадовался.

Догнав меня, Клавдия схватилась за мое плечо и перевела дыхание.

— Гонишь как на пожар. Нарочно, что ли?

В темноте трудно было узнать ее. Какой-то пиджак, юбка, по-деревенски повязанный платок. Обыкновенная девка.

— Вот ключи, — сказала она. — Возьми.

Я сделал вид, что не заметил ее руки.

— Держи при себе. Откроешь сама. Я провожатый.

Она спрятала ключи и сказала:

— Прямо вельможи. Преподнеси на блюдечке.

Но злости в голосе не чувствовалось. Я вспомнил о часах, достал их и подал ей.

— На. Больше не нужны.

Она взяла. Но на руку не надела, а спрятала в карман. Несколько минут шли молча. Клавдия ждала, когда я заговорю. А мне не о чем было говорить. Все же молчать было неприлично, и я спросил: