Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

— Сюда идут, — с отчаянием сказала Клавдия. — Мы погибли.

С минуту я стоял как оглушенный. Отец Сидор и пономарь Лукьян. Я сразу узнал их. Неужели они заметили свет? Я схватил Клавдию и потащил ее за плащаницу.

— Под стол! — и пригнул ее к полу. — Живо!

Клавдия на четвереньках заползла под стол, на котором стояла плащаница. За ней спрятался туда и я, опустив позади себя парчу. Под столом было тесно и низко. Мы легли на тюфяк и притиснулись друг к другу.

— Они найдут нас, — всхлипнула Клавдия. — И убьют.

Я зажал ей рот ладонью.

— Молчи!

Прислушиваясь, я лихорадочно думал, что делать, если нас обнаружат. Один бы я сумел удрать. Только бы меня и видели. А вот с Клавдией… Она так скована страхом, что не двинется с места.

А голоса все ближе и ближе. Послышались шаги. И густой бас Лукьяна:

— Вот и врата отчинены. А намедни сам затворял. Как сейчас помню.

— Где тебе помнить, когда ты пьян, — возразил отец Сидор. — Спьяну все померещилось.

— Своими очами зрел свет в алтаре. То вспыхивал, то затухал. Не иначе кто ходил тут со свечой.

— Да кому ж тут ходить-то? Кому и зачем? Да еще в такое время? Все живое спит. Только ты один блукаешь.

— Час поздний, это так, батюшка. А только своими очами… Был тут какой-то леший.

— Поменьше бы пил. А то меры не знаешь. Даже к вечерне пьяным являешься.

— Уж ты и скажешь, батюшка. К вечерне пьяным. Да когда ж такое было? А что до нонешней ночи… Полбутылки выпил, каюсь. Но разве ж это мера?

Отец Сидор разгуливал вокруг плащаницы. А Лукьян топтался на одном месте. И луч от его фонаря прыгал по полу. Я видел это в просвете между парчой и крашеными досками.

— В полночь взбудоражил, — ворчал поп. — А ради чего? Перекрестился бы и отогнал привидение. Так нет же! Разбудил и притащил. — И повелительно: — Пойдем! Я спать хочу.

— Сейчас пойдем, батюшка, — смирился Лукьян. — А допрежь позволь глоток влаги господней.

— Вот оно что! Так ты из-за этого придумал?

— Нет, нет, батюшка! На кресте клянусь. Своими очами зрел. А прошу от жажды. Огонь в душе залить.

— Нельзя. Осталась одна бутылка. Причащать нечем будет.

— Святой водицы сахаром разведу. И подкрашу так, что сам господь от своей крови не отличит. Ну позволь, батюшка! И сам причастишься. Чтобы спалось покрепче.

— Ладно уж, достань, — сдался поп. — И мне налей. А то и правда не скоро уснешь. Перебил сон, олух царя небесного.

Звякнуло стекло, забулькала жидкость. И снова голос Лукьяна:

— За господа бога, спасителя нашего!

Закурлыкали глотки, зачмокали губы. Крякнув, отец Сидор сказал:

— Достань-ка по просвирочке. Раз уж выпили, надо и закусить.

Медленное и громкое чавканье. И утробное гудение пономаря:

— А как вы обвели паству-то. Ведьма, крестный ход и дождь. Всем чудесам чудо. Закоренелые грешники и те перекрестятся.

— Не богохульствуй. Дождь не от одного прибора, а и от молитвы. — И прошаркал мимо нашего изголовья. — А ну-ка, взглянем на него. На что показывает? Может, на бурю? — И тревожно: — А где же он?

— Я спрятал в тайник.

— Фу ты, дьявол! А я уж испугался. Зачем спрятал-то?

— Для надежности. Ну, как кто увидит?

— Да кто ж тут увидит? Кроме нас с тобой, сюда никто не заходит. Нет, нет! Достань сейчас же! Или пропил уже?

— Что вы, батюшка? Как можно пропить его? Это же не икона какая-нибудь, он же дороже любого святого. — И, протопав куда-то, вернулся на место. — Вот смотрите. Целехонький. И показывает на «ясно».

— Повесь на стену. И пускай висит. Он должен быть на воздухе. А в тайнике может задохнуться и испортиться.

— Молитва молитвой, — сказал Лукьян, пройдя куда-то. — А главное все ж таки он. Он выручил нас. Сколько в воскресенье народу-то набилось? И касса наша сразу пополнилась. И будет пополняться от праздника к празднику. Только меня уж не обделите, батюшка. Совсем оскудел раб божий.

— Пропиваешь много. На баб несоразмерно тратишься. Сколько увещевал тебя? Укроти плоть. Чаще молитве предавайся. А ты все не внемлешь гласу мудрости. И в делах рвения не показываешь.

— Как же не показываю? Все как есть исполняю.

И ваши прихоти и Комаровские. Намедни набат по приказу бил. А как бил-то? На взаправдашнем пожаре так бы не старался. И за то чуть в темницу не угодил. Насилу выпутался.

— За то хвала тебе… — И звонкий, продолжительный зевок. — Разливай остальное, что ли? Долакаем и пойдем. А то еще и матушка примчится.

Снова звякнуло, забулькало, закурлыкало. А затем крякание, сопение, чавкание. И елейный голос отца Сидора:

— Прости нас, господи! Не накажи за слабость, грешных! Ибо в слабостях наших — наши радости!

— Аминь! — врастяжку пробасил Лукьян, точно был на клиросе. — Слава нашему создателю! И вам благодарность, батюшка!

Робкий луч скользнул по крашеному полу и метнулся в сторону. Глуше и глуше шаги. Стук, лязг железа. И натужная тишина. Я пошевельнулся, но Клавдия не выпустила меня.

— Подожди. Может, притаились?

И мы продолжали лежать. Прошло еще немало времени. Клавдия достала зажигалку, глянула на часы.

— Уже, должно, светает.

Я осторожно вылез из-под стола. Густая тьма поредела. То ли в самом деле рассветало, то ли тучи на небе рассеялись! Глаза различили на стенах иконы. Под одной из них поблескивал металлический круг. Это был барометр. Я показал Клавдии на него и прошептал:

— Вот он. Можешь взять.

Клавдия сняла барометр с гвоздя и подала мне. Я торопливо отшагнул назад.

— Сама выноси.

Клавдия завернула барометр в головной платок и, блеснув глазами, сказала:

— Пошли, провожатый!

Осторожно передвигаясь в полутьме, мы вышли в левое крыло. Тут только я понял, что поп и пономарь вошли в церковь через правую боковую дверь. А пройди они через левую, вряд ли мы отделались бы так легко. Дверь-то оставалась незапертой. Но я не сказал о своей догадке Клавдии. Она и без того немало натерпелась за эту ночь.

Лобачев долго вертел в руках барометр. Потом положил его на стол и пытливо глянул на меня.

— Так говоришь, никто об этом не знает?

— Никто, — подтвердил я. — Кроме нее и меня.

Лобачев одобрительно кивнул.

— Скажи, до чего додумались! Нет, не простаки наши идейные противники. Даже наукой и техникой не гнушаются. Все ставят на службу богу. — И, кивком показав на платок, который я сжимал в руках, спросил: — Ее, что ли?

— Ее.

— Ну да, ее, — поверил Лобачев. — Сам видел. Как-то проходила в нем. Горошинки запомнились. А ты верни его. И поблагодари.

Мне не терпелось узнать, что собирался он делать с барометром. И я, улучив момент, спросил:

— А когда начнем разоблачать их?

— Как разоблачать?

— Ну, так. Когда барометр этот покажем людям и обман раскроем?

Лицо Лобачева потемнело, брови насупились.