Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

— Принеси… Сто двадцать…

Клавдия перешла столовую и скрылась в соседней комнате. И почти тотчас вернулась с пачкой бумажек в руке.

Я пересчитал деньги и выписал квитанцию.

— Теперь вот еще что, гражданин Комаров… — У Клавдии по лицу разлилась торжествующая улыбка. — Вы должны продать для бедноты хлеб. Понятно, по госцене. Пятьдесят пудов муки. Это не требование, а просьба.

Мельник сжал тонкие губы. Так сидел он несколько секунд. Потом через силу усмехнулся и сказал:

— Хорошо, продам. Пятьдесят муки. И по госцене. А только на просьбу — просьба. Не заявлять, что тут случилось. Я говорю про собаку, будь она неладна.

Я спрятал список и встал.

— Можете не волноваться. Жаловаться не будем. Мы не такие уж кляузные…

За калиткой Клавдия, сощурив глаза, спросила:

— А почему не потребовал отступного? Подвоха, что ли, испугался?

— Ничего не испугался, — ответил я. — Просто не нуждаемся. И не принимаем подачек. А кроме того… Тебя стало жалко. Ну, как дознается, что ты надоумила.

Клавдия хотела что-то возразить, но я круто повернулся и, не простившись, зашагал прочь.

Когда вдовы вымели амбар и побелили закрома, мы с Митькой Ганичевым на его лошаденке отправились на мельницу. Комарова нашли наверху, у бункеров. С карандашом за ухом и тетрадью в руках, он командовал мужиками, таскавшими мешки с зерном.

Улучив момент, когда мельник остался один, я попросил его отпустить муку.

— Какую еще муку? — сердито спросил тот. — В чем дело?

Я дотронулся до повязки на шее. Комаров скрипнул зубами и выбросил вперед руку.

— Деньги!..

Я положил ему на ладонь приготовленные бумажки. Мельник сунул их в карман и сказал работнику:

— Пятьдесят… Кресткому… — И про себя сквозь зубы: — Черт бы его побрал!

Работник махнул нам ключами и двинулся к сараю, обсыпанному со всех сторон мучной пылью. Там, кивнув на пузатые чувалы, он сказал:

— В каждом — пять пудов. Тару возвернуть нынче же…

Сцепив руки, мы с Митькой подставили их под чувал, свободными ухватили за его углы и понесли к подводе. Так один за другим уложили пять мешков. Пообещав работнику скоро приехать за остальными, мы помогли лошади выбраться на греблю. По накатанной дороге колеса нагруженной телеги покатились легко и весело. И все же Митька не решился сесть на воз, а шел рядом, подбадривая лошаденку понуканием. Я же плелся позади, поглядывая на затянутый ряской пруд. Вода в нем стояла неподвижно и казалась зеленой. По ней, как по льду, скользили какие-то длинноногие насекомые. Высокие вербы безмолвно тянулись ввысь. Опавшая с них листва застилала греблю, густо плавала в воде.

Недалеко от берега, в камышовых зарослях показалась лодка. В лодке с книгой на коленях сидела Клавдия. В черных волосах ее пламенел красный цветок. Я невольно замедлил шаг. В ту же минуту Клавдия подняла голову, должно быть привлеченная стуком колес. Некоторое время равнодушно смотрела на нас. Потом вдруг приложила ладонь к глазам, закрываясь от солнца, и взмахнула веслами. Но выпустила их, заметив, что я не остановился. Конечно, она узнала меня. Или догадалась по повязке на шее. Но мне было все равно. Я даже рад был, что она не задержала. Для чего они, эти встречи? Да и Митька мог бы уличить меня в неправде. Ребятам я сказал, что сорвался с крыши сарая и поранился.

На площади толпились любопытные зеваки. Они смотрели на нас с Митькой, как на чудодеев. Три года простоял амбар пустопорожним. И вот его засыпают мукой. Было чему дивиться.

Митька предложил ребятам поработать. Некоторые из них охотно бросились к чувалам и мигом опорожнили их в закрома. А потом наперебой стали проситься взять их за остальным хлебом. Митька выбрал Яшку Полякова и Семку Сударикова. Все трое уселись в телегу и покатили в обратный путь.

Проводив ребят, я двинулся на верхнюю улицу. В конце этой улицы стояла участковая больница. Пора было показаться доктору и сменить повязку. Снова перед глазами возникла Клавдия. В лодке среди камышовых зарослей, с красным цветком в волосах.

Что это за цветок? Должно быть, роза, каких немало на комаровской усадьбе? Отказала она Мине или поддалась уговорам? А почему бы и не поддаться? Исстари богач с богачом роднились. И зачем это я тогда корил жениха? Что мне-то до их сватовства? И вообще, почему это я о ней думаю?

— Вон из головы ее, эту Клавку, — решительно приказал я себе. — И никаких больше общений с ней…

Да, надо прекратить эти встречи. А то ну как ребята увидят. Кто знает, что подумают. Придется, чего доброго, рассказать правду. А как отнесутся они к такой правде? Почему, спросят, помиловал кулака? Тот же Илюшка обвинит в мягкотелости к врагу. А какая ж тут мягкотелость? Пятьдесят пудов муки за бесценок. Это ж такая поддержка бедноте. А отметки на шее… Они исчезнут так же, как и рубец от Комаровского кнута.

Но дома я рассказал, как было. Только попросил не передавать другим. Мать глубоко вздохнула и сказала, что скоро я потеряю и голову. Отчим возразил ей и выругал мельника.

— Этого кровососа вместе с его кобелем уже давно пора выдворить из Знаменки.

Нюрка же скривила розовые губы и равнодушно заметила:

— Охота печалиться. Заживет как на собаке.

А Денис, улучив минуту, когда мы оказались одни, признался:

— Эх, жалко, что не меня покусал. Я б тогда потребовал самого Джека. И ни на чем другом не помирился бы.

— Да на что он тебе, Джек? — удивился я.

— Как же? — пояснил Денис. — Собака-то умная. Такие штуки вытворяет. Забросят ей что-нибудь, найдет и принесет. Положат на нос кусочек чего-нибудь, замрет и не шелохнется. Пока не скажут: возьми. А как скажут, подбросит носом вверх и поймает на лету. Даже цыплят от коршунов караулит.

А я бы этого Джека выучил еще многому. Он бы у меня и на задних лапах ходил и через голову кувыркался бы…

Самого же меня эта история и вовсе не волновала. Вот только по ночам со мной творилось что-то неладное. Неожиданно я вскакивал и принимался ощупывать себя. Мне казалось, что я раздваиваюсь. И хотелось кричать. Не от боли, которой не было, а так, неизвестно от чего. Я с трудом удерживал челюсть на запоре, с усилием подавлял стон. Не хотелось, чтобы кто-либо услышал. Но мать все же как-то подслушала. И заставила меня признаться во всем. А потом, несмотря на запрет, проговорилась и деду Редьке, когда тот подвернулся под руку.

— Мается малый. Места по ночам не находит. Ума не приложу, что делать.

Иван Иванович подергал себя за щуплую бороденку и глубокомысленно изрек:

— Собака, она что ведьма. До смерти испужать может. И выход тут один: клин — клином. Ишо раз испужать…

И предложил такую хитрость. Он приведет от родственников собаку. Тоже цепная. И огромная, как волкодав. Под стать Комаровскому Джеку. И вот, когда эта собака очутится у него в сенях, мать должна послать меня к соседям за чем-нибудь.