Владимир Мирнев - Дом на Северной

— А я-то пустила.

— Ты пустила. Нет. Нет. Нет. О тебе я не говорю.

— А я не люди? Ой, не знала!

Иван Николаевич смолчал. Его снова заинтересовала какая-то общая, великая, как думалось, мысль, которая сразу ответит на все вопросы его и всего человечества. Но эта мысль не приходила в голову, запаздывала, и самое простое оставалось без ответа. Но старика все равно чаще и чаще интересовали общие, невероятные мысли, которые он плохо понимал и которые с трудом улавливал и часто принимал неясность за значительность и важность. Как раз то, что он плохо их понимал, и привлекало его, и, постоянно думая об этом, он пытался понять: что такое истина? Если дать точный, умный ответ на этот извечный вопрос, то все остальное раскроется само по себе, и перед ним, как перед чародеем из сказки, не будет неясного и запретного, он все познает, все подчинится ему. Все остальное, встречающееся в повседневной жизни, не привлекало, потому что было привычным, приносило одни неприятности, казалось мелким, неинтересным, потому что обычное — это повседневная жизнь, которую, однако, он принимал как долженствующее, само собой разумеющееся, хотя и ничтожное с точки зрения такого неразрешимого понятия, как «истина». Будучи привередливым, он не замечал в себе этой привередливости, полагая, что не она суть в жизни.

Старик вышел в сени, остановился у раскрытой двери и, глядя на шумевший дождь, тихонько от удовлетворения засмеялся.

Катя услыхала этот смех, облегченно вздохнула, принимаясь вновь за уборку.

К вечеру комната была готова, чисто блестела мокрым, выскобленным полом.

— Дядь Ваня! — неожиданно для себя крикнула Катя в гулкой от сырости комнате, боясь, что он не услышит из-за дождя. — А женатый раньше вы были?

Иван Николаевич по обыкновению своему сразу не ответил. Катя помолчала, ожидая, подошла к открытому окну. Солнце уже, судя по времени, село. Тоскливо гляделись двор, сарай. Она вспомнила сегодняшнюю свою работу, подруг, Гаршикова с книгой в кабине автомашины, и все они — люди и все остальное — проносились у нее в голове, рождая какой-то легкий, приятный шум, который, сливаясь с шумом дождя, шумевшего сейчас так же, как и тысячу, десять тысяч лет назад, приносил приятное, удивительное ощущение слитности ее чувств с этим шумом.

Впоследствии Катя не могла понять, что заставило ее убирать комнату. Им со стариком вполне хватало прежней, вдвое больше этой, с русской печью, перегораживающей ее так, что у них была не одна, а на самом деле две комнаты. Катя на другой день простояла битый час в комнате, оглядываясь, прислушиваясь.

— Вот сюда кровать бы, а вот сюда стол; шифоньер можно поставить вот сюда — и обязательно с зеркалом.

Через неделю Катя затеяла побелку, после которой комната казалась еще просторнее. Часто ее в этой комнате одолевало мучительное желание хозяйничать — переставлять, подметать, что-то делать… Временами ей представлялось, что она не одна. То ей чудилось, как бегает по полу маленькая девочка, как она, Катя, ее мать, глядит на девочку и радуется. В Катиной груди словно звенела какая-то струнка, и этот звон вызывал у нее тоскливое ожидание перемен. Порою она плакала, зажав рот руками, иногда видела, как эта комната убрана красивыми вещами — шкафами зеркальными, столами новыми, стульями, тумбочками на тонких, изогнутых ножках; в углу горит, как у Нинки Лыковой, лампа, а с потолка вместо желтого абажура свисает трехрожковая люстра, смело метнувшая яркий свет во все углы комнаты. Катя видела комнату убранной, чистой, полной всего и разного, в ней ходил ребенок, ее дочь; сидел у окна и курил, — она ощущала так явственно запах табака, что даже чихнула, — ее муж.

Со временем Катя все же перенесла свою кровать в ту комнату, забрала еще кое-какие вещи. Прямо с кровати можно было смотреть во двор. Ночью, вынув раму, она подолгу глядела с кровати в темный провал на далекие звезды и думала о том, как хорошо там, ближе к звездам, где летают спутники, проносятся ракеты, куда устремились космонавты, вслушивалась в каждый незначительный шорох, доносившийся с угла или с улицы. Однажды Катя вылезла из окна во двор, села на лавке, продолжая все так же глядеть на звезды, думать о том же. Была глубокая ночь, но ей не спалось, и, конечно, Катя очень испугалась, услышав недалеко от себя чьи-то шаги.

— Катя, — голос был знакомый, — не бойся. Это я.

— Ой, напугал! Чего ночью расхаживаешь? Откуда ты? — спросила она, узнав шофера.

— Да, где я был? Где? — спросил себя он. — А был я в командировке.

— Молчком убёг — и ну, ни слуху тебе, ни духу, — Катя осеклась, сообразив, что упрекает его в чем-то, а какое она имеет право упрекать? Она отвернулась.

Оба некоторое время молчали, ожидая, кто заговорит первый.

— За цементом ездил. В Омск. Сама знаешь — не ближний свет. Попал под дождь, верхние мешочки мои поплыли. А я тебе, Катенька Зеленая, красавица ты моя злющая, привез подарочек. Возьмешь — обрадуешь, откажешься — обидишь.

Он показал что-то в руке, но Катя в темноте не разобрала что.

— Видишь, — тихо сказал шофер, и тут только она заметила, что он почему-то грустный, растерянный, в его голосе так и прорывалась печальная нотка, — видишь, я о тебе думал. А думала ли ты, красавица, обо мне?

— Да, — еще тише ответила Катя, помедлив. И тут неожиданно для себя чуть не заплакала, вспомнив, как сидела в комнате, как скрывала от самой себя, что мужем все время видела в своих мечтах Юру, и, боясь разреветься, встала.

— А я вот привез, — протянул шофер руку.

Она коснулась руки, почувствовала, как вздрогнула его рука, потом нащупала и сам подарок — на горячей огромной руке лежало что-то холодное. Катя, испугавшись холодного, отдернула руку.

— Да ты, Катенька, дотронься, пощупай.

Юра придвинулся совсем близко к ней, так близко, что она слышала, как он дышит. Она хотела отступить назад, но что-то ее держало, хотела ступить вбок, но не могла поднять ногу, чувствуя, как немеет телом, как прихлынувшая кровь затопила грудь, шею, лицо, как сдавило в груди и дышать стало труднее. Однако, несмотря на желание отойти, стоять вот так, чувствовать рядом Юру, его дыхание было приятно; горячая волна крови, заполнившая грудь, всколыхнула в ней давно забытые ощущения, и, боясь шевельнуться, чтобы не упасть, Катя некоторое время стояла, словно неживая, только в голове какая-то мысль копошилась, жила сама по себе и торопила Катю, торопила куда-то…

— Юра, — Катя ослабевшей рукой вытерла вспотевший лоб.

— Возьми, — попросил он, осторожно дотрагиваясь до ее руки. — Бусы.

— Бусы? — спросила Катя, опускаясь на лавку. Ей хотелось закрыть глаза, не говорить, а так вот плыть в полусне, когда мысли и чувства, слившись воедино, влекут тебя в чудную, прекрасную страну под именем сон.