Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Ой, прилип, как репей! Неужто ты не видишь! Руки, ноги, голова… Вот пусть тебе лучше Нинка Лыкова ответит.

— Но ведь время-то, время-то, Зеленая, идет гигантскими шагами. Машине пора под погрузку, а ты мне не ответила на главный, можно сказать, глобальный вопрос. Правда, не ты одна этим незнанием страдаешь. Все страдают. Вот гляди, Зелененькая. — Гаршиков сел на крыло машины и повел рукой вокруг себя. — Вот гляди. Люди живут. Черт знает сколько. Много. Время считает секунды, годы. Вселенная дышит энтропией, торопит нас, говорит нам: «Люди, ответьте на главный вопрос свой! Ответьте: для чего живете?» Нет, Зеленая, ответа. Были, конечно, ответы. Но ответы породили столько новых вопросов, что люди терялись, а растерявшись, свалили вину за неум на слабого, начались войны. И ты, Зеленая, не знаешь ответа на вопрос главный: для чего?

— Нет, знаю, Павел, — ответила быстро Катя, поглядела внимательно на парня и рассмеялась. — Ой, уморил! Вон девчата на нас глядят и думают: о какой такой жизни мы калякаем? Сейчас ты столько наговорил, а что будет потом? Что будет потом?

— Жизнь, Зеленая, сама усекаешь, вещь не смешная. Земля-то вертится, время стучит на гигантских часах космоса, вокруг девки глядят, а я парень — усекаешь это? — не из последних.

— Да уж… хвастать тебе пристало.

— Старче! — крикнул Гаршиков Федотычу, который все еще лежал на полушубке в глубоком раздумье по поводу внезапной болезни в животе.

— Чего тебе, Пашка — оторви нос? Чего тебе, оглоед, съешь тебя поганые собаки, надоть от мене?

— А ничего не надо, кроме шоколада, — пропел Гаршиков, передразнивая Федотыча. — Ничего не надо. Ответь мне на главный вопрос. Глобальный вопрос под силу лишь глобально мыслящим людям. Но ты скрываешь одно, ты с дьяволом заигрываешь. Черт тебя возьми и сжарь на том свете на сковородке, ты хочешь продать эту тайну дьяволу за большую цену. Не шути с огнем! — возвысил голос Гаршиков. — Жи-изнь! Она идет. Лю-юди! Они, Федотыч, кто сват, кто брат, а кто примазанный. Сейчас век какой? Космический! А почему ты хочешь продать тайну? Сакраментальную! Джордано Бруно! Продавал? Нет! Коперник, великий светоч! Продавал? Нет. А ты, плесень на великой оси Вселенной, росинка в гигантском атоме бесконечности, продаешь. Разве это дело? Нет. Это не дело. Клянусь своим черепком. Ты продаешь…

— Чего ты, Пашка, съешь тебя поганая собака, орешь? — Федотыч пожал плечами, посмотрел на Катю, и растерянная улыбка запорхала на его заросшем лице. — Чего орешь? Прямо как на трибуне казакуешь. С ума свихнулся, что ли? Перед девками выкобениваешься, чего ли?

Гаршиков выкатил свои синие большие глаза, будто от удивления, спрыгнул на землю, затем сел на крыло машины и поманил Федотыча к себе, как-то странно крутя пальцами, причмокивая языком. Деряблов, ничего не понимая, подошел, находясь во власти этого странного, вечно пытающегося подшутить над ним парня. Старик знал, что над ним подшучивают, и в то же время, съедаемый детским любопытством: «Что же будет дальше?» — подошел к парню. Гаршиков повел пальцем вверх. Деряблов запрокинул голову, следил за пальцем.

— Не продал? — завораживающе доверительно спросил Гаршиков, не глядя на старика, постучал тому по голому черепу. — Ответствуй правду. Будешь гореть на том свете, жариться на сковородке. Не продал? Говори как на духу, так как есть. Ответствуй!

— Да ничего не продал, Пашка, — слезливым голосом проговорил старик, оглядываясь на Катю, прикусившую от смеха язык и готовую в любую минуту прыснуть.

— А тайну, в которую я тебя посвятил?

— Какую ж тайну, Пашка? — ничего не понимал Деряблов, присев от тяжести неожиданно свалившегося на него обвинения. — Какую такую тайну, Пашка?

— Ты слыхал, как скрипит земля, старик? Слыхал. Не отбрехивайся, старче. И этот скрип ты продал. Продал кому? Продал нечистой силе! Кто это к тебе, старче, на метле приезжал ночью? Прелюбодействуешь с ведьмой? Кто, ответствуй?! — Гаршиков со смеху с трудом говорил.

— Да ты чего, Пашка? Серьезно? — совсем растерялся Деряблов, и по его растерянному виду можно было заключить, что из сказанного парнем он ничего не понял и уж никак не мог предположить, хотя подобное повторялось часто, что Гаршиков над ним просто смеется.

Подошли Нинка Лыкова, Марька, Нюрка. Нинка Лыкова была в новой короткой юбочке, привезенной в подарок матерью из Москвы, черной блузке, все догадывались, что оделась она специально для Гаршикова; белые свои красивые руки, оголенные до плеч, она держала перед собой, сцепив на животе.

— Да ты чё, Пашка? Спятил, что ли? Я продал! Да я ничего не продавал. Я на войне не был — не взяли.

— А вот врешь ты! — Гаршиков уже не скрывал, что смеется, но старик, заметив это, все еще никак не мог взять в толк, в чем и почему его обвиняют.

— Не вру, Пашка. Ей-бо! Не вру. Зачем же мне врать! Правда, бабоньки? Поганый ты, Пашка, человек, если подумал такое обо мне. Я сроду не врал. И съешь тебя, Пашка, самая поганая сучка, на которую ни один кобель не позарится. Кобель ты здоровый, Пашка, и есть.

— А на фронте ты продал чертежи одной секретной пушки. Ты забыл разве?

— Каки чертежи? — Старик от удивления даже присел, словно его кто по голове ударил.

Нинка Лыкова, не сводя влюбленных глаз с парня, заливисто смеялась, Нюрка от смеха вытирала слезы, и только Кате стало жаль бедного старика, и она смеялась и плакала одновременно, не зная, как ему помочь.

— Пушка — ракета «РУ-1152117 ДД», то есть дальнего действия! — громко сказал Гаршиков и ухватился за живот. — Не продавал? Не ври!

— Так, Пашка, я у фронте-то не был, — плаксиво отвечал все наконец понявший старик и не знавший еще, как же отплатить парню. — Я, Пашка, на первой империалистической кресты получил за храбрость, а ты, сукин сын, съешь тебя сучка паршивая и через зад выплюни, чтоб усю жизнь вонял, надсмехаться, точно француз, над стариком вздумал.

— Кто? Я? А что, девоньки, надсмехался я над стариком? Никогда такого не было! — отвечал Гаршиков. И тут он дал волю себе, смеялся так, что Нинка Лыкова с испугу, что с парнем случилось плохое, стала икать.

Глядя на него, рассмеялся и Деряблов. Проходивший мимо человек заглянул на овощную базу и спросил:

— Падучая прихватила?

Кате стало грустно, и она отошла от машины. К ней подошли Лыкова, Марька, и они втроем некоторое время сидели молча. Стоило Нинке сесть, как коротенькая юбочка ее задралась, оголяя полные белые бедра. Она постоянно одергивала юбочку, но видно было по всему, что ей очень нравилась и сама юбочка, и само занятие одергивать.

— Вот возьму сошью себе такую, — сказала Катя, глядя на Нинку. — Раньше прятали коленочки, а теперь — на, гляди, коли уж так тебе хочется. Да, Нинка?

— Ой, чего мы сидим! — крикнула Марька. — Давайте работать, а то вон туча к нам в гости!