Владимир Мирнев - Дом на Северной

— А я буду вот на этом месте, красавица, спать. — Он снял с себя пиджак, расстелил на лавке и лег.

— Ой, сдурел, Юрка! Ой, турок несчастный! Умрешь ведь из-за тебя, непутевого. Пойдем, я тебя на сарае пристрою. А то ведь, ой, как проснется дядь Ваня! Он же тебя, такого вертлявого, что ты огурец откусил, до окончания века не забудет, черными словами проклинать будет.

— За что ж он меня так клянет? Неужели за огурец? Да я ему машину огурцов из совхоза «Степного» привезу, черту горбатому!

— Пошли. Только тихо. Ой, присядь! — воскликнула Катя и присела, озираясь.

Но тревога была напрасной. Ей показалось, что хлопнула дверь. Она взяла его за руку, повела во двор, в дальний угол, где стоял сарай. Прошли мимо крыльца; постояли, прислушиваясь, возле сарая. Катя в темноте нащупала лестницу. Шофер быстро взобрался на сарай по лестнице, подал руку. И рука была такой сильной, что, когда он потянул, Катя вскрикнула. Прошлогоднее сено сильно пахло заплесневелостью. Юра сразу сел, и Катя, сказав, чтобы не шумел, направилась за постелью. В сенях постояла. Тихо в доме, только пел песенку сверчок. Боясь зашуметь, она прошла на цыпочках к чулану, отперла его и, плотно прикрыв за собою дверь, включила свет. В чулане хозяйничал дядя Ваня. Катя заходила сюда редко. Очень удивилась, увидев здесь кучу каких-то старых фуфаек, полушубки, возле стенки прямо на полу стоял тазик, полный сухарей (старик, памятуя прошлое, запасался харчами), половину из них источили мыши, два старых ведра полны тоже сухарями. В куче лежали поломанные старые табуретки, керосинка, пучки проволоки. Катя пробралась к стенке, осторожно сняла поддевку, фуфайку, прихватила старую подушку и вернулась к сараю.

— В чулане нашла, — сказала она, подавая вещи. — В дом боюсь заходить. Ой, темно-то как!

Шофер взял вещи, попытался расстелить, потом вернулся к краю сарая.

— Катенька, а где ж тут стелить? Ничего не пойму.

— Ой, уж он ничего не может! — Катя торопливо, чувствуя, как у нее внутри будто что-то закипает, заливает ее всю, полезла наверх. Стала так же торопливо стелить.

В это время дверь в сенях скрипнула. Катя присела. Присел и Юра, придвинулся к Кате, обхватил ее за пояс и привлек к себе, жадно и торопливо целуя сухими губами. Катя ударила его по рукам, но он не отпускал, все сильнее и сильнее сжимая ее, сильными оказались руки у черного человечка.

Катя лежала не шелохнувшись; не хотелось говорить, все казалось, что вот-вот заскрипит под тяжестью старика лестница и тогда позору не оберешься. Но старик постоял на крылечке, поглядел во все стороны, кашляя и шаркая подошвами, побрел обратно в дом. Шофер молчал, осторожненько перебирая Катины волосы, почему-то боясь первым начать разговор. Кругом темно и тихо, звезды лежали на небе далекие, с трудом донося до земли сквозь расстояния свой свет, и оттого, что так необыкновенно тихо, ему все больше и больше хотелось разрушить эту тишину, темноту и дело было только за тем, что он не знал, о чем ей сказать.

— Катя, волосы у тебя!.. — шепотом проговорил он и положил пук волос себе на глаза.

— Чего? — спросила она тоже шепотом, не поворачивая к нему лица. — Времь-то сколько, не знаешь?

— Детское время, Катенька ты Зеленая. А вот волосы у тебя красивые, гляди, какие длинные. Ты что их, ты отращиваешь? Говорят, в Москве косу можно в магазине купить. Купил, прицепил такие, навроде твоих… и красавица.

Катя поглядела в его сторону и облегченно вздохнула. Лежать было неловко, но не хотелось ей и пошевелиться, и, прильнув теплой спиной к телогрейке, от которой пахло мазутом, она старалась думать о чем-нибудь серьезном. Но в голове мелькали картины, связанные только с дядей Ваней. Она глядела в черное, усыпанное далекими, проглядывающими будто сквозь туман звездами небо и загадывала: упадет ли звезда, нет? Вскоре далеко вниз от Большой Медведицы, прочертив мгновенный путь, покатила звезда: у Кати в груди вздрогнуло, и она с печалью обреченного человека подумала: к добру ли это или нет? Видать, к добру, раз таким коротким был путь у звезды: у добра путь всегда короток.

— Катя!

— Чего тебе? — нарочно грубовато спросила в свою очередь Катя и сразу подумала, зачем же это она так грубо отвечает.

Она встала и не попрощавшись, пятясь, ногой искала лестницу. Юра, привстав, поцеловал ее. Она ойкнула, когда нога, свесившись, не нащупала лестницу, потом тут же лестница была найдена, и Катя, обхватив его голову, быстро поцеловала сама. И тут же спустилась на землю.

Подруги трудились, Федотыч лежал на расстеленном полушубке и постанывал. Тихое, приятное чувство наполняло Катю. Она посидела у ворот на ящиках, раздумывая, пытаясь разобраться с собою, и впервые ей не захотелось находиться, работать вместе с подругами, которые стучали молотками, разбивали старые ящики, подметали — готовились к приему новой картошки. Она сидела у ворот, все еще колеблясь и не решаясь подойти к подругам. В это самое время приехал Гаршиков.

— Зеленая! Поздравь!

— Ой, с чем тебя, Павел? Разве с опозданием на работу.

— Нет, Зеленая, не угадала. Меня невозможно отгадать, я как вон та невидимая вечерняя звезда, которую ты видела сегодня ночью.

— Которую, Павел, звезду? — у Кати замерло в груди. Она приподнялась, насторожилась.

— Это я к примеру, Зеленая. — Гаршиков рассмеялся. — Но скоро я смогу крикнуть: Эврика! Я документы сдал в Московский Ломоносовский университет. Усекла? Государственный! Но скажи еще, Зеленая, что такое жизнь? Я выучусь, буду известным человеком, тебя, наверное, больше не увижу, буду творить дела, ходить, говорить, я же буду философом! Пройдет лет сто… А дальше? Что такое жизнь, Зеленая?

— Уж я думаю, Павел, то, что сегодня, и есть жизнь. — Катя успокоилась и с вызовом глядела в глаза Гаршикову, чувствовала, что выдержит его взгляд, чего, впрочем, никогда не случалось, и ее уже слегка изнутри подтачивал червь смеха. Она не смеялась, по-прежнему грустно смотрели ее глаза, вялыми были мысли и жесты, но в груди у нее, словно на дрожжах, подплывал к горлу смех; странно — она чувствовала этот смех, но ей было совсем не смешно.

— То, что есть? — спросил он, поводя рукой кругом, так и не спрыгнув с подножки автомобиля. — Нет, Зеленая, усекай главное: жизнь — не это. Это видимость. Жизнь, жизнь интересная, настоящая, полнокровная — это не это и не вот это. Поняла? Ты вот человек?

— Ой, не знаешь?! И спрашиваешь, точно философ какой… Ай, не знаешь…

— А ты мне ответь: ты человек? Не уклоняйся, прямо говори мне, потому что в последнее время… Нет, ты мне ответь на этот, может быть, самый важный вопрос, когда-либо за последние два миллиарда лет задаваемый человеком человеку, а потом будешь глядеть в глаза мои ясные. У меня глаза прекрасные, но не про тебя они, Зеленая. Будем откровенны. Но ты ответь на этот один сакраментальный вопрос, имеющий, может быть, историческое значение: ты человек?