Владимир Мирнев - Дом на Северной

— А где вы работаете?

— Я? Да на склада́х сторожу. Одними сутками сторожу, а другими дома поделываю. Ой, что мы сели, пройдемте в дом. Чаем угощу. Оленька вспоминала тебе, милая. Она в школу вить пошла-то.

Старуха говорила, а Катя глядела на ее полное, розовое лицо, на большие руки, и почему-то не хотелось расспрашивать, говорить, отвечать, а хотелось посидеть молча, попрощаться и уйти. И она так бы и сделала, если бы старуха не пригласила ее в дом, не напоила чаем.

…Катя ушла поздно. Она шла по темным, уже сумеречным улицам, еще источающим дневное тепло солнца, и думала: «Зачем я ходила к ней?» Старушка рассказывала о своих сыновьях, убитых на войне, о муже, попавшем в аварию и тоже умершем, о матери своей, о ее смерти; говорила она тихим, монотонным голосом, подносила к глазам платок, но из ее рассказа Катя так и не сумела определить, что это были за люди, только одно поняла: старуха любила своих сыновей, особенно младшего, и согласилась бы свою жизнь не задумываясь отдать за них.

— Ты иди, милая, тихо, — на прощанье сказала старуха, которую звали, как оказалось, Татьяной Петровной.

На улице было темно, хоть глаза выколи, и Кате все казалось, что она с кем-нибудь столкнется и напугает человека.

Недалеко от дома ее окликнули. Она оглянулась, никого не увидела и оттого, что никого не увидела, испугалась еще сильнее, хотя всей спиной ощущала, что голос знакомый. Катя хотела побежать, но ее снова позвали:

— Катя!

По голосу она узнала шофера, замерла на минуту, не откликаясь.

— Ой, это ты, Юра? — спросила она, чувствуя, как дрожит вся от страха, слышала его легкие шаги, торопливое дыхание.

— Ты откуда?

— Ой, как темно! Гостила. А ты чего тут?

Он взял ее руки своими, потом его руки обхватили ее плечи. Поцеловал в губы. Она растерянно вскрикнула и отвернула лицо. Юра молча обхватил ладонями ее голову и с силой прильнул, встав на цыпочки, к ее губам. И чувствовала какое-то время Катя, как дрожали у него руки, как он сам был горяч и от спешки не мог вымолвить ни слова. Замеревшая в первое время от неожиданности и не знавшая, как быть, оттолкнула его, повернулась, еще неприятно ощущая его руки на своих плечах, — там, где он держал плечи, горело, горели и щеки. Она направилась домой, остановилась не оглядываясь. Юра брел следом. Катя оглянулась. Теперь видела его, четко и ясно увидела Юру, маленького, тщедушного, с понуро опущенной головой.

— Юра, чего ты пришел? — спросила торопливо, негромко и сделала шаг к нему.

— Ничего. Я ждал. Святое мое слово — ждал.

— Ой, с того времени ждал? — вырвалось у Кати. И оттого что Юра промолчал, стало жаль его. Она беспокойно оглянулась, нежно и благодарно посмотрела на него.

Шофер, обычно разговорчивый, молчал, исподлобья глядя на нее, и взгляд этот, молчание действовали на Катю сильнее слов. Она подошла к нему и спросила:

— Обиделся?

— Обиделся, — ответил шофер, помедлив, и, отвернувшись, звонко хлопнул себя по сапогу.

— Ой ты, — засмеялась Катя и направилась к лавке.

Подождала, пока он подойдет, и села. Он посидел некоторое время на расстоянии, потом подвинулся ближе и положил руки ей на плечо.

— Ты чего? — спросила она тихонечко и незаметно придвинулась к нему.

— Ничего, — ответил он, неожиданно обхватил ее голову руками и сильно потянул к себе, ища губами ее губы, и не успела Катя опомниться, как с ужасом ощутила, что по ее животу шарит холодная рука.

Она вскочила, вся задохнулась от бросившейся в лицо крови.

— Ой, Юрка, ты дурной такой! С тобой прямо и посидеть нельзя…

Шофер молча сидел на лавке, опустив голову; в его понуро склоненной фигуре было что-то укоряющее, и Катя больше не садилась, а стояла рядом, все еще с брезгливостью ощущая, как по теплому животу (от только что случившегося) бегают мурашки.

— Я пойду, — сказала она.

А уходить ей вовсе не хотелось. Обыкновенное любопытство разбирало ее, боязнь ни за что ни про что обидеть человека удерживала.

— Куда? — спросил Юра, вытащил сигареты и закурил.

— Ой, не кури! Дядь Вань увидит! — испугалась Катя, оглядываясь.

— Ладно, — лениво ответил шофер, смял сигарету и выбросил. — Спать пойдешь? А где, если не тайный секрет, спишь, красавица? Возьми меня с собой, стеречь буду.

— Ты чего, Юрка, дурной, что ли, совсем — такое плести?

— Ну, да оно же кругом темно. Куда же я пойду? Мне вон в соседнюю, считай, деревню переть. А как заблукаю? А? Кто отвечать, красавица ты моя, будет? А? Что? Бог наложил вето.

— Ой, как же быть, Юрка? — спросила Катя, боясь, что услышит старик. В ней самой, чувствовала она, словно что-то закипало, и каждая ее жилка напряглась, расправляя заснувшие было пружинки. — Как же ты-то? Юра? Ведь и правда дороги не найти.

— И то, — повторял в ответ шофер, взял Катю за руки и осторожно потерся щекой о ее щеку.

Катя задумалась, попросила его подождать и ушла, стукнув калиткой. Она осторожно прошла в дом, постояла в сенях, отворила дверь, прислушиваясь, не храпит ли старик. Цвиркал сверчок в углу, чуть слышно похрапывал старик. Катя хотела было прикрыть дверь, как услышала голос:

— Катя, ты?

— Я, дядь Ваня.

— Ты с кем?

— Так, ну, я с Нинкой Лыковой, — соврала Катя. — Скоро буду.

— Кто ж, Катерина, ночью-то говорит? Ночью люди, спят.

— Знаю. Мы скоро.

Она прикрыла дверь, постояла в сенях, прислушиваясь, не встал ли старик, и вышла. Возле тополя Катя остановилась. Что-то сердце шибко у нее колотилось, и от напряжения устала она. Ветра не было. Тополь стоял не шелохнувшись, и она прижалась к нему, тоскливо подумав о том, что вот ждет ее этот глупый, неловкий человечек, которого и жаль потому, что стоит и ждет ее.

Шофер сидел на лавке, ловко пряча в кулаке горящую сигарету, курил. Катя подошла тихо, он даже не услыхал ее шагов.

— Дядь Ваня не спит, Юра, — шепотом проговорила Катя, села рядом и поерзав, встала. — Ты, может, на сарае переспишь? Только, ой, тихо надо, а то проснется, чего доброго. Он чтой-то тебе не любит.

— Мне его любовь — до фонаря, мне твоя нужна, — просто сказал Юра и затянулся.

— Ой ли!

— Я тебе говорю, красавица. Я не шаляй-валяй, а человек, который свою гордость имеет. «Любви все возрасты покорны», — говорил Карл Маркс. Помнишь? Вот возьми: что ж, по-твоему, Катенька ты Зеленая, головушка ты бедовая, к примеру, даром хожу да на тебя гляжу? Я же знаю, что тебе нравлюсь. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Не так, что ли?

— А ну не так? И Пушкин говорил о любви.

— Но он все одно великий, как и Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Но…

— Погоняло. Не погоняй, не запрягал. Откуда тебе это все известно?

— Уж мне, красавица, все известно. У меня кровя такие, цыганские.

— Ой, скажешь! Смешно-о… А как пойдешь домой в темень непроглядную? Неизвестно, упадешь ли через колоду? — рассмеялась тихонько Катя, оглядываясь и закрывая ладошкой себе рот, показывая и ему, чтобы не говорил и не смеялся.