Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Ой, не знаю, Марька… Должно быть, ей нравится…

— Но мы же договорились, — с досадой проговорила Марька, волнуясь необыкновенно. Видно было, — и это давно все знали, — что Марька влюблена в Павла.

Из овощехранилища показался Деряблов, постоял на солнышке, направился к парню и спросил с самым серьезным видом:

— Выходит, съешь тебя собака, пыль от вращения?

— От земного вращения, а вертится она от волнения, — ответил Гаршиков, помогая Нинке Лыковой ставить ящики с огурцами в кузов грузовика. — От чего же еще, Федотыч?

— А дурь в твоей башке от чего? — спросил, не меняя тона, Деряблов и постучал себе пальцем по голому черепу. — Никак голова у тебя не с того конца зарублена, собака тебе съешь дохлая.

— Ты вот что, Федотыч… Пыль у меня от тебя. Известно, с кем поведешься, от того и наберешься. Зубов у тебя, Федотыч, нету, чтобы язык закусить, так ночью, когда будешь спать ложиться, старайся прищемить его дверью. А то шибко длинноват у тебя, болтается. Вместо шарфа зимою можешь им шею обматывать — теплый.

Деряблов обиделся. Теперь, когда Гаршиков приезжал за огурцами, он демонстративно уходил в сторонку и не появлялся, пока машина не уезжала. Стоило машине уехать, как он выходил на солнышко, снимал фуражку и бросался помогать девушкам, и шутил с охотой, и не обижался на их шуточки, и отнимал у них самую тяжелую работу. Ему не полагалось днем работать, он мог уйти домой и там наработаться сколько ему угодно, — ведь у него был огород, держал он кур, гусей, и уток, и поросенка, — но, сбегав на минутку домой и покормив животину, он спешил на овощехранилище. Здесь проходила самая интересная часть, как ему представлялось, его жизни. И так год за годом торопилось время, и он, не замечая торопливости его, жил, забываясь днями и тоскуя в полнолунье, когда спать не хотелось и тянуло на тоскливое размышление об убитом сыне, без времени ушедшей жене, и в такие лунные ночи, когда округ было необыкновенно тихо, выть ему хотелось от боли по сыну.

После работы Катя сразу направилась домой, хотя ее звали посидеть у Марьки. Она торопилась, будто ее кто подгонял. Все казалось, что дома случилась беда, сейчас она узнает что-то такое… Сердце у нее захватывало, шумело в голове. И так в последнее время каждый день.

Иван Николаевич, уж совсем одряхлевший в последние годы, как всегда, сидел на лавке у калитки и ждал ее. При виде Кати он довольно ерзал, однако напускал на лицо недовольство и глядел в сторону.

— Проголодались? — спрашивала Катя. — Дядь Вань, я хотела пораньше, да работы по самые уши.

— Яйцо сырое выпил, после замучила изжога проклятая, — бормотал в ответ Иван Николаевич и уходил на огород. Между огуречными грядами, рядом с чучелом, отпугивающим воробьев и скворцов, стояла маленькая табуреточка, на которой старик любил сидеть. Он умащивался на табуреточке, часами глядел на зелень, на порхающих над цветками насекомых. Порою рядом на грядку садилась Катя. Он ей рассказывал о том, что в Москве у него бессчетное число родственников, знакомых, которые его ждут, не дождутся. Но никогда, сколько она помнит, он не писал писем и ни от кого не получал.

Катя сготовила ужин, позвала старика. Он медленно в доме снял кепку, осторожно потрогал пальцами кончик своего языка.

— Шершавый, — скорбно объявил он. — Одна беда, говорят, не ходит. Пришла беда — отворяй ворота.

Старик подхватил двумя пальцами горячую картофелину, положил ее на ломтик черного хлеба и, сокрушенно вздохнув, откусил.

— Так вот, Катенька Ивановна, скажи мне, этот черный человек, то бишь шоферик, кто он такой?

— Ой, дядь Вань, шоферик он, — весело отвечала Катя, стараясь рассеять все сомнения старика.

— Ты вот, Катенька Ивановна, скажи мне: чего он хочет?

— Ой, дядь Вань! Чего он хочет? Он работает рядом, кирпичи да доски возит на машине. А что ж ему, запрещено заезжать к нам? Он не вор какой.

— Так вот, Катенька, не нравится мне. Как хочешь, дело твое хозяйское. А только…

— А я чё, в него влюбленная? — засмеялась Катя и, подавившись картофелем, закашлялась.

— Тебе он, Катенька, — выждав, когда она перестанет кашлять, внушительно, глухо проговорил старик. — Ты в него влюблена.

— Ой, дядь Вань! Хоть стой, хоть падай. Слава богу, дядь Вань, не маленькая. Мне лет-то вон сколько… Папа в мои-то годы и мама меня имели. Так что, дядь Вань, тревога ваша, ох, как без всякой почвы под собою!

— Гляди, гляди! В том-то и беда, ты не молоденькая. В том-то и беда.

— Да что вы меня пугаете, дядь Вань? — удивилась еще пуще Катя, посерьезнев и пытливо всматриваясь в старика, и, боясь выдать свое волнение, стала передвигать на столе тарелки.

Иван Николаевич ел, как всегда, медленно, нехотя, осторожно пережевывая пищу редкими желтыми зубами, и глаза у него в это самое время тускнели, он уходил в себя, и нельзя было понять, то ли он брезговал пищей, то ли испытывал глубокое наслаждение.

Катя, взглядывая на медленно жующего старика, терялась, принималась ходить по дому, вытирая пыль на комоде, на котором стояли фотографии матери, отца и одна, самая любимая ее фотография — мать и отец вместе, и между ними сморщенная, подслеповатая старушка в платочке, видать, бабушка ее, о которой она ничего не знала. Руки ее переставляли что-то, перестилали постель, вытирали пыль, а в голове вертелась одна мысль — о шофере. В том, что старик упомянул его, Катя увидела недобрый знак. Нет, в последнее время она не думала о нем, не таким ей представлялся ее суженый. Этот был какой-то смешной, суетящийся человек. Но достаточно было ей увидеть его, как казалось: знала этого человека всю жизнь, так давно, будто и жил он с самого детства в соседнем доме.

Осторожно, боясь потревожить старика, Катя вышла на крыльцо, поглядела на стройку — там торопились к Октябрьским праздникам сдать общежитие, работали днем и ночью, оттуда доносился грохот сбрасываемого с самосвала кровельного железа, треск электросварки, голубоватые шары ее вспышек виднелись, несмотря на то что было еще светло. Солнце, опускаясь за далекий курган, пронизало поверх Котелина воздух розоватым цветом, а степь лежала в сиротливой дымке и, казалось, исходила тихим, печальным звоном. На самом же деле дышала степь безмолвием и кротостью, и в ее покорности судьбе было что-то недоверчивое, гордое… «Совсем у них по-другому, — думала Катя, глядя на стройку. — Не чета нашему овощехранилищу».

Вскоре на крыльце показался старик, стрельнул глазами по сторонам и засмеялся.

— Катя, гляди, скворчонок на тебя косится!

— Ой, дядь Вань, вы его научили…

Иван Николаевич вздохнул и многозначительно сказал:

— Прожил я, Катя, долгую жизнь, длинную…

Катя замерла, ожидая, что сейчас дядя Ваня, этот старый, много повидавший человек, который столько лет у нее живет, но о котором она совсем ничего не знает, кроме того, что он из Москвы, что-то расскажет.