Владимир Мирнев - Дом на Северной

Катя совсем растерялась. Она теперь была уверена, что Иван Николаевич уйдет, и заплакала. Старик, чтобы не видеть ее слез, вышел из дому, походил по двору, затем вернулся.

— Ой, дядь Вань, ну в чем я виноватая?

— Я тебя не упрекаю. Нет, нет, нет! Что ты, Катерина! Разве можно мне, чужому человеку, забытому в мировой сутолоке старику, винить тебя? Нет же, конечно. Нет справедливости на свете. Нет и никогда ее не было.

Иван Николаевич присел на табурет, от возбужденного разговора у него подергивалась щека, он тоскливо смотрел в окно, а Катя быстренько сварила чугунок картошки, нарезала огурцов, помидоров, которые привезла с собой из колхоза, сбегала за четушкой в магазин… Через час старик, выпив и плотно поев, уже не жаловался на жизнь.

— Я, Катенька Ивановна, всегда говорил: на свете есть неприятности, но по высшему спросу справедливость торжествует. Закон миропорядка! Неприятности есть, но со сноской — есть справедливость. Гляди, сколько бы ночь ни длилась, а день будет. Налей-ка мне, Катенька Ивановна. Я никогда не пил, но в этой вот влаге есть нечто такое, чего нет ни в какой другой.

— Пейте, дядь Вань, — наливала Катя. — Я сейчас уборкой займусь, а вы овечек пустите пастись.

— Тут, Катенька ты мой свет, уж строить начали какие-то дома, где мы всегда овец пасли. Уж рядом с двором нельзя.

— Ой, не говорите, дядь Вань, я видела… Душа кровью обливается, как вспомню: раньше-то было, раньше степь зачиналась почитай что у нашего порога, а сейчас… Погода изменилась, дядь Вань, глядите, только начало сентября, а уж холодно… Очень холодно…

— Да, — многозначительно сказал Иван Николаевич; кряхтя встал, собираясь на улицу. — Вот уж сколько живу у тебя, а не заметил, как быстро идет оно, наше драгоценное время…

Катя вымыла полы, прибрала в доме. С этого дня она старалась не уезжать на картошку в отдаленные села и отдалась вся заботам о старике.

Поздно осенью старик опять заболел и всю осень и зиму не выходил на улицу. Когда Катя спешила домой и видела его, стоявшего у окна и ждущего ее, у нее в груди сильно билось сердце от нахлынувшей жалости, и она торопливо бросалась готовить ужин и самый лучший кусок клала Ивану Николаевичу, у которого неожиданно стали трястись руки, плохо слушались ноги, он был очень слаб. Дни сменялись ночами, время столь быстро уходило, — казалось, только вчера была зима, а нынче уже вовсю поет на тополе свою веселую песню скворец, важно расхаживает подле сарая, останавливается перед крыльцом, то одним глазом, то другим глядит и не поймет, что это такое перед ним. Увидев выходившего из дома старика, взлетал на тополь и, задрожав приспущенными крылышками, начинал петь. Иван Николаевич, воскресший по приходе тепла, смотрит на забор, затем, отдышавшись, направляется к лавке и, усевшись поудобнее, греется на солнышке. Воздух еще прохладен, со степи налетал пахнущий талым снегом ветер: прозрачное голубое небо стояло торжественно и высоко. Старик глядел на солнце, переводил взгляд на копошащихся возле строящегося общежития людей и ждал Катю. В полушубке ему было тепло, но ногам, обутым в валенки и калоши, все равно холодно. Он сидел час или два, осторожно привставал на полусогнутые, дрожащие ноги, направлялся в дом, а часа через два снова выходил. Этим он очень сердил скворца, пугая того шаркающей походкой. Скворец взлетал на голую ветку, глядел недовольно на старика, и что-то про себя бурчал, — видать, это был тоже старый скворец, и ему не доставляло особенного удовольствия часто взлетать, не сделав то, ради чего садился на землю. Старик, поворотив голову, долго глядел на скворца, а скворец в свою очередь посматривал на старика, и чем-то они друг другу очень не нравились.

С каждым днем солнце припекало все сильнее и сильнее. Старик по-прежнему выходил в полушубке, но его размаривало, и он возвращался в дом, ложился на печь и лежал часа два, отдыхая телом и чувствуя, как мелким ознобом из него выходит хворость. К середине лета ему совсем стало хорошо, и теперь он семенил по двору, покрикивая на кур, овец и Катю.

Однажды, облокотившись о забор, он наблюдал с интересом за стройкой и за машинами, подъезжавшими и стройке. Один из самосвалов неожиданно свернул, через пустырь направляясь к их дому. Старик даже привстал, испугавшись, когда самосвал вплотную подъехал к забору.

— Принимай гостя! — крикнул шофер, высунувшись из кабины.

Старик всматривался в шофера, пытаясь отгадать, кто же это подъехал. Вроде знакомый. Подошел к кабине — действительно, за баранкой сидел шофер, который в прошлом году откусил у него огурец.

— Во-первых, гражданин водитель, — сказал наставительно старик и сердито хлопнул себя по бокам, — здравствуйте. Невежда! Это во-первых, а во-вторых…

— Во-вторых, как приехал, так и уматывай, Кондор, дорогой. Кондор!

— Я такого не говорил, — рассердился старик и погладил свою бороду.

— Нет, говорил, папаша. А спета песня ваша…

— Не говорил, сукин ты сын, такое!

— От сукина сына и слышу. Осторожно на крутых поворотах, Кондор, заносит, а в человеке девяносто процентов воды. Особенно на крутых поворотах после дождя.

— Кошмарный ты человек, гражданин водитель.

— От такого же комара и слышу. Я вот сейчас напою водицею моего жеребчика и — будь здоров, папаша-дедушка! Назови мне третью в Европе по длине реку? Не зна-аешь!

Шофер выскочил из машины и тут увидел Катю, стоящую у сарая.

— Ох, красавица! — Шофер забыл ведро и направился к ней, маленький, черный, улыбающийся. — Это ты, Катенька Зеленая? Здравствуй, здравствуй!

— Здравствуй, — тихо ответила Катя. — Кто тебе сказал, как меня зовут?

— А земля сказала. Земля у меня словно мать родная, все знает, обо всем говорит. Как поживаешь? А злой у тебя папаша. Прямо кипяток. Фу-ты ну-ты, все мы от Марфуты… Пошли посидим на лавке.

Старик зло сплюнул и не торопясь, с гордым, заносчивым видом направился во двор, постоял во дворе и, досадно махнув на скворца, пошел в дом. Катя присела рядом с шофером и улыбнулась. Она сама не знала, почему вдруг на нее напал этот мелкий, беспричинный смех. Ей было смешно, что он, шофер, такой грязный, чумазый, как будто уж лет сто не мылся, у него в мазуте подбородок, на нем рваный пиджачок… все ее смешило, всю распирало от смеха, и она не могла усидеть на месте.

— Ой, чего ж ты такой? — спросила она, не удержавшись, и повела плечом, и так, что самой стало удивительно легко, просто, будто и человека этого знала давно-давно, и было ей с ним хорошо.

— Какой «такой»? — спросил шофер, оглядываясь и заражаясь смехом. — Немазаный-сухой, так?

— А хоть бы и так!

— Так-то так, красавица, но я же не байбак. — Шофер подвинулся и взял ее за руку. — А меня ты разве знаешь, красавица, Катя Зеленая? Нет, не знаешь меня. Вот в чем погибель твоя.