Владимир Мирнев - Дом на Северной

А волки все ближе и ближе, вот коснулись ее…

Катя проснулась, вся дрожа от пережитого во сне, от холода. Луна, побледнев, низко висела над землей, а на востоке уже заалели первые облака от всходившего, но еще невидимого солнца. Воздух посерел, задвигался, стали видны метелки ковыля, уже уловившие первые волны восточного света. И свежий ветерок дохнул над прохладной степью, выгоняя из низин и трав, из мелкого кустарника тени; дохнул — и зашевелились ковыль и кустарники. Катя заспешила домой, оглядываясь на зарю, стремительно развертывающую белый клубок яркого света, на ожившую степь, которая, несмотря на свое однообразие, зашевелилась, заблестела, задвигалась, очищаясь от теней, исходя легкими испарениями.

Утром Катя выгнала пастись овец, накормила кур и, посидев некоторое время перед сараем на солнышке, сготовила обед старику и ушла на работу. Было рано. Городок еще спал, но кое-где уж дымились трубы, да пропылили два молоковоза из соседних сел, видать, со вчерашним молоком. А так было тихо, тяжелый, мокрый воздух низко покоился над землей, исходя прохладой, от которой зябли ноги; на обочине и под заборами, в тени, стояла мокрая трава, роняя росу; багровая волна от огромного красного солнца медленно заливала городок, окрашивая крыши домов и сараев, заборы и воздух в розовый цвет.

Она шла медленно, зная, что еще рано, до начала работы далеко. Но ей хотелось побродить одной. В голове стоял тихий, легкий звон — то ли от розового утра, то ли еще от чего. Кате было легко и приятно, и какая-то щекочущая мысль не давала ей покоя. Пройдя городок из конца в конец, вернулась к своему дому и в это время услышала шум грузовика, подъезжавшего к строящемуся универмагу.

Она села на лавку, посидела так с минуту и медленно направилась к грузовику через пустырь. Здание универмага уже было готово, только внутри велась отделка, белили стены и потолки, настилали пол; громоздились груды кирпича, разбитые стекла; сильно пахло сосновыми досками и краской.

Катя думала: «Пройду мимо, посмотрю вскользь, и ничего мне от него не нужно». Но возле машины сидел другой шофер, не тот, который приезжал. И Катя даже растерялась. Она была уверена, что встретит веселого шофера. А этот был высокий, долговязый, в солдатской форме, только без погон, с веснушчатым лицом. Катя осмотрела универмаг, строящееся общежитие, гараж. На работу она пришла последней. Нина Лыкова, работавшая с Катей всегда на пару, молча посмотрела на нее и что-то шепнула Марьке Репиной. Та тоже посмотрела на Катю и спросила:

— Катька, с чего ты такая бледная?

Катя не ответила, а только повела глазами в ее сторону.

— Катька, тебя спрашиваю: с чего такая бледная?

— Сметаной умывалась, — ответила Катя. — Сейчас велено всем комсомолкам сметаной умываться.

— Скажешь! — обиделась горячая Марька. — У нее как у человека, а она, вишь, издеваться, дуреха, взялась…

— Да молчи ты, Марька, — оборвала ее Нина, обняла Катю за плечи и вместе с ней села на ящик из-под огурцов. — Слюбилась, Катюша? С кем, скажешь? Не спала всю ночь? Ну, скажи мне, Катюша, миленькая, скажи. Скажешь? Ей-богу, я тебе тоже все про себя расскажу. А? Согласная?

— Ничего не случилось.

— Ой, Катька, врешь!

Катя молча принялась за дело: нужно было опять сколачивать старые ящики, приводить их в порядок. Взяла молоток, гвозди. Ей, как и раньше, чудилось, что что-то должно произойти. Она стала думать о шофере, который откусил у Ивана Николаевича огурец, и чем больше думала, тем все с большим интересом вспоминала его. И в том, как он сидел рядом с ней на лавке, как кончиком пальца дотрагивался до ее локтя, было что-то, что вызывало в ней ласковое, нежное чувство. Конечно же он ее называл «красавицей», смотрел пытливо, и не было в его голосе того презрения.

После обеда на работу пришел Федотыч с перевязанной головой, сел на ящик и, сняв сапоги, размотал портянки, развесил их сушить на заборе, выставил свои белые худые ноги солнцу и, прикрыв фуражкой глаза, спросил у Кати, севшей рядом:

— Опомнилась?

— Чего опомнилась, Федот Никитич?

— А ну, ладно, Катерина Зеленая. Ты, Катя, — сказал старик не шелохнувшись, разомлев от благодатной жары, — собака Пашку поганая загрызи… плюнь на его.

Катя все поняла, замолчала. Она была благодарна старику, что он не стал продолжать разговор, что и он, переживший горе, так хорошо и полно понял Катю. Она почувствовала к нему, доброму, отзывчивому старику, такую признательность и полюбила бы его, как родного отца, пожелай он того. И вечером, сидя на комсомольском собрании, она никого не слушала, в ней словно находился кто-то живой, подталкивающий сделать еще один, более значительный и решительный шаг и объявить Деряблову это чувство ее признательности.

Секретарь комсомольской организации Нина Лыкова что-то говорила о поездке в колхоз на бахчи, называла чьи-то имена, но Катя ничего не понимала.

А через неделю рабочие овощной базы уехали в подшефный колхоз на машине. Все сидели в кузове, кроме Марьки, у которой от ветра разболелась голова. Старик Деряблов, собравшийся стать поваром, молча примостился в углу; воздух упругими струями обтекал торопящуюся машину. Катя подсела к старику и тихонько спросила:

— Федот Никитич, вы не заболели? Вон как трясет.

— Не заболел, Зеленая ты Катя, — не открывая глаз, многозначительно сказал Деряблов. — Нет, не заболел.

— Федот Никитич, а вы разве один живете? — спросила снова Катя.

Старик помолчал, медленно открыл глаза, и Катя увидела, что глаза у него в слезах.

— Один, Катя Зеленая. Не береди душу, Катенька.

— Ой, Федот Никитич, да чего вы? Да я вовсе и не думала вас бередить, честное слово. А я только хотела сказать: а не хотите вы ко мне перебраться? Все ж кто вас обстирает да накормит? Да и у меня на душе будет спокойнее за вас. Честное слово.

— Нет, Катенька ты Зеленая, не пойду. Уж буду коротать век в своем доме, я старик-то кряжистый. В том доме жил сын, моя старуха. Как же я брошу? У тебя уж есть Иван, хватит тебе заботы на него. Я как старуху схоронил, Катя, как потерял сына, так теперь буду, собака ты, моя жизнь, память об них иметь. А что памяти лучше, Катя ты Зеленая, как не свой дом?

Катя ничего не ответила. Она подумала, что у нее точно такие же были мысли, когда собиралась с подругами в город навсегда, и что эти вот мысли удержали ее. Нет, она не могла поступить иначе. Где бы ни был человек, куда бы ни стремился, но разве уйдешь от прежней жизни! У человека нет прежней, нет будущей, есть одна, просто единая жизнь. Год ли прожил, век ли — не в этом дело. Разница небольшая.

Стремительно неслась машина, и степь, уже местами пожелтевшая от сухого летнего солнца, будто вертелась и невидимым полотном навертывалась на Катю, и от быстро вращающейся степи, упругого воздуха и чистого неба у Кати кружилась голова, и она, сама не зная, откуда у нее взялись слова, потому что никогда не пела этой песни, запела: