Владимир Мирнев - Дом на Северной

Часто Катя, глядя на кряхтевшего старика, находила удивительное сходство между ним и покойной своей матерью, втайне подумывала, что дядя Ваня не кто иной, как ее родной дедушка, по какой-то загадочной причине скрывающий свое родство. В эту минуту глаза у нее туманились от приятных мыслей, и она влюбленно глядела на старика, находя в нем все больше и больше общих черт с умершей матерью. Через какое-то время Иван Николаевич, разгадав отношение Кати к себе, вошел в роль, глядел на нее свысока, стал поучать, теперь его уверенный, густой голос раздавался то во дворе, то в сарае, то на огороде.

Катя, удивительное дело, не ощущала свои года, не замечала в себе никаких перемен. Время тянулось, как казалось, медленно, в душе было тревожно, торопливее обычного стучало сердце. День проходил, наступал другой, третий… Катя часто глядела в зеркало на себя — с заострившимся лицом, худую, бледную, с голубыми глазами. Глядела и не могла понять себя… Жизнь вокруг менялась, но что изменилось в ней самой? Ее подруги Надя Королева и Лена Свекова собрались на стройку в Новосибирск, и она решила было уехать вместе с ними насовсем, да в недоброе, видать, время заболел Иван Николаевич… Катя не уехала, но главной причиной этого все-таки считала не болезнь дядя Вани, пролежавшего в постели всю зиму и весну, хотя и ее нельзя было сбрасывать со счета, а то, что пришлось бы оставить могилку матери.

Было лето, сильно грело солнце; степь дышала трудно и жарко. Катя, проводив подруг, торопливо направилась домой, чувствуя, как нахлынула на нее тоска одиночества, как защемило в горле. Через минуту она уже ничего не видела и не слышала, боясь, что вот здесь, посреди улицы, упадет и зарыдает. Домой она не зашла, заторопилась в степь.

«Господи, что ж такое?» — повторяла она, все убыстряя и убыстряя шаг, чувствуя, как с новой силой охватывает ее и опрокидывает щемящее чувство одиночества, напрасно ушедшей жизни, горькой утраты отца, матери, и она, задыхаясь, торопилась в степь, потом побежала, неожиданно завернула на кладбище и, упав возле могилки матери, зашлась в судорожном плаче, обняла могильный холмик. И только теперь поняла: не оттого ей тяжело и не оттого плачет, что подруги уехали, а плачет по матери, ушедшей из жизни тогда, когда она ей больше всего нужна. «Мамочка моя родная, да на кого ж ты меня оставила одну, сиротиночку, на всем белом свете несчастную? Да зачем же я одна живу на этом немилом свете? Да как же я буду без тебя тут?.. Да за что ж на меня такое наказание? Ой, мамочка, как мне без тебя здесь тяжко…»

Катя все забыла, теперь она жила одним горем и плакала, плакала… Потом замерла, словно прислушиваясь, села, повернувшись лицом к городу. Тихо было, ну ни один стебелек не шелохнется от ветерка; густо пахло моренной под солнцем зеленью, и далеко над степью стояло призрачное марево, и в ней самой тоже стало тихо, пусто и уныло, и только жаром зашлось в груди. Она вспомнила, как до войны с отцом ходила в степь, и как он нес ее на руках, и как она смеялась, и та, далекая жизнь нахлынула на нее столь явственно, что Катя не сдержалась и снова зарыдала. «Господи, что ж это такое?.. — повторяла она. — Что ж это такое?..»

— Доченька, родненькая, чего ж ты, миленькая, убиваешься? — спросил женский голос.

Катя, приподняв глаза, увидела старушку, которая держала за руку девочку лет пяти-шести.

— Так, бабушка. Тут у меня мама… лежит… — ответила Катя, встала, отряхнулась и, отворачиваясь, чтобы старушка не увидела ее заплаканного лица, направилась домой.

Старушка с девочкой пошли следом. Вне кладбища Катя подождала их, все еще не освободившись от нахлынувшего на нее, растерянно глядя себе под ноги и покусывая разбухшие, обмякшие губы, и в каждой былинке, в каждой метелке ковыля видя вопрошающий взгляд: «Что ж это такое?» Кате было тяжело, и она то и дело всхлипывала, вытирая слезы и отворачиваясь. Ее все порывало броситься на траву и зареветь, и оттого, что рядом шла старушка с девочкой, а вверху вовсю пели жаворонки, и солнце жаркими своими лучами горячило лицо, а вокруг столько было жизни и света, она успокоилась.

Старушка не торопилась. Она все понимала и молчала.

Мало-помалу Катя пришла в себя окончательно, грустно поглядела вокруг и спросила:

— Вы в Котелино?

— Туда, — ответила старушка. — Мы вот к Оленькиной маме ходили-то на могилку. — Старушка вздохнула и остановилась. — А у тебя там мама?

— Мама.

— Ма-а-ма-а… — протянула она тихо. — Ишо какое горе. А у нас там Оленькина мамочка, сношенька моя.

— А-а, — сказала Катя.

Ей вдруг стало легче. Она взяла девочку за руку, но та отдернула руку и прижалась к старушке.

— Не бойся, — сказала старушка. — Чего ты боишься? Не съест она тебя, миленькая ты моя.

— Я не кусаюсь, — улыбнулась Катя, теперь она совсем успокоилась. — Хочешь на закорках понесу?

Девочка еще сильнее прижалась к старухе, попросила ее нагнуться и что-то ей шепнула.

— Это на спинушке понесет, значит, миленькая ты моя, — сказала вслух старуха. Девочка опять заставила старуху нагнуться и что-то шепнула, закосившись на Катю. — Нет, не унесет, — ответила старуха, сняла свои парусиновые полуботинки и пошла по колкой траве босиком. Она осторожно ставила широкие плоские ступни ног на траву, напрягаясь при этом спиной и грудью, но все-таки уколола ногу и села на траву.

— Не хочу, — громко сказала девочка.

Катя тоже сняла туфли. Вначале было колко, потом привыкла. Она шла и шла, а старуха все сидела в траве, отдыхая. Ковылисто блестела степь; над далеким курганом кружил коршун, высматривая добычу. Катя оглянулась, села в траву, потом легла, прикрыв от солнца глаза ладошкой, смотрела сквозь пальцы в небо, ощущая телом молодую сухость земли, замирая, повернулась на живот и распласталась, стараясь плотнее прижаться к земле, в которой лежит ее мать, опустила голову и, вдыхая сухой земляной запах, вдруг ужаснулась: ведь по этой земле, возможно, именно по этим корневищам трав, по этой плотной серой массе, изборожденной корнями травинок, муравьиными тропками, ходили мать и отец, ходили живые, и вот уж нет их, а трава растет, а земля все та же, и будто ничто не изменилось в жизни… Катя прислушалась. В траве трещало, поскрипывало, да у нее в висках толклась кровь, да осторожно, тихо, будто прислушиваясь, ходило в груди сердце: туда-сюда, туда-сюда.

Подошли старуха с девочкой. Катя встала. Райгородок уже виден, этот старый городишко с разрушенной в центре, напротив райкома, церквушкой, колокольней, с высокой, кирпичной кладки водокачкой и в большинстве своем железными крышами, — чем, собственно, Котелино и отличался от таких же других райцентров.

— А ты де живешь? — спросила на окраине старуха, вытирая рукавом потное, красное лицо.