Владимир Мирнев - Дом на Северной

Пела она тихо, ее никто не слыхал. Кроме старика Деряблова. У Кати самой от этой песни что-то внутри натягивалось, какая-то тоненькая жилка трепетала, замирая от грустного мотива…

Катя помолчала, переживая пропетое, отвернулась, положила руки на борт кузова и уже не пела, а вела этот тоненький, словно ниточка, мотив внутри себя.

Она и не заметила, как приехали. Старик Деряблов окликнул ее. Она спрыгнула с машины, все еще поглощенная мелодией, присела в сторонке на траву и все хотела вспомнить, где и когда услышала впервые эту песенку. И вспомнила: ее пела мать.

И сколько они ни работали в колхозе, ее всюду преследовал этот мотив. Катя, как и все, приехавшие работать у шефов, трудилась с утра до вечера: собирали огурцы на бахчах, таскали тяжелые корзины с огурцами на край поля и там переваливали их в ящики, которые складывали в штабеля, готовя их для погрузки на машины. После работы, вечером, молча шла вместе с подругами, молча разоблачалась и, искупавшись, не проронив ни слова, возвращалась в палатку, где спала их бригада. Деряблов весь день крутился возле двух огромных казанов, тут же, на бахчах, варил супы и каши, обильно кормил проголодавшихся девчат, часто во время обеда или ужина подсаживался к Кате и спрашивал:

— Тяжело, Катерина Зеленая?

— Ой, что вы, Федот Никитич! Очень даже легко. За весь день так умаешься, что аж ложку лень ко рту несть. Ей-богу, кушать не хочется.

— Ну, такое дело не хитрое — умаяться. Огурцов, главное дело, сколько! Погляди, цельный денечек двенадцать человек идут по полю, а конца и края не видать.

— Ой, не видать, — соглашалась Катя. — Ой, как там Иван Николаевич? Ему-то некому поесть сготовить.

— Не пропадет твой Иван Николаевич. Куда старый деется?

— Ой, не говорите, Федот Никитич! Он, как вам сказать, он как ребенок маленький. Целый день меня нет, а он и сварить-то не сварит. Сидит, ждет. Уж такое у всех мужиков.

— Уж такой он мужик, такой, что и зола сыпется. Прогорел этот твой мужик, Иван Николаевич, еле-еле тлеет. Жизни-то в нем с наперсток.

— Я в том самом смысле, Федот Никитич, что все одно он ничего не понимает по хозяйству. Вот мое сердце, Федот Никитич, и болит про него. Не с кем и передать, что все хорошо, чтоб и он-то не беспокоился.

— Черта лысого он тебе убеспокоится, — сердито отвечал, отворачиваясь, Федот Никитич, и в его голосе слышалась зависть к тому совсем неизвестному, чужому человеку, о котором вот эта молодая баба постоянно думает.

Катя после разговора с Дерябловым уходила на небольшой холмик, возвышавшийся среди бахчей, и сидела там долго, слушая, как девчата поют, смеются, глядела на темное звездное небо, обостренно вслушиваясь в ночные шорохи. Она слышала, как в кустиках возится пичужка, как квакают на озере лягушки и как шуршит там камыш, как какая-то птица, бесшумно махая крыльями, пролетела рядом, невидимая в темноте, обдав ее волной прохладного воздуха, слушала и не могла понять себя, у нее от каждого шороха усиленно билось сердце, и казалось, что в каждом шорохе участвует она, Катя, каждый шорох — это она сама, и в каждой маленькой былиночке тоже будто была она сама, жила ею, этой маленькой жизнью травиночки. Кате думалось в такие минуты, что сама она истончалась до предела, становилась вон той тоненькой колеблемой ветром былинкой, и у нее тихонько, помимо ее воли, всплывала в душе мелодия, тоненько звенела на самой последней ноте:

Еще издали Катя увидела Ивана Николаевича, стоящего у калитки. Зашлось сердце, и она, не выдержав, побежала: так ей было радостно. Но Иван Николаевич, завидев ее, скрылся в доме. Когда Катя появилась на пороге, он стоял в скорбно-задумчивой позе на середине комнаты над чемоданом, держал в руках новую — в полоску — рубашку, купленную Катей весной, и даже не взглянул на Катю.

— Дядь Вань! — радостно воскликнула Катя и бросилась ему на шею, ни о чем дурном не подумав при виде старика, стоявшего над раскрытым чемоданом.

Иван Николаевич холодно отстранил ее.

— Я собираюсь.

— Куда? — замерла Катя и только теперь догадалась, что неспроста ведь Иван Николаевич стоит над раскрытым чемоданом и складывает вещи туда тоже неспроста.

— В Москву, Катерина, в Москву. Нет. Нет. Нет. Надоело мне тут. Мне, человеку далеко уже не первой молодости. Надо уезжать туда, где я жил раньше, где меня глубоко уважали и считались со мной, да еще как считались! Что ж я тут, у чужих людей, — им до меня нет никакого дела, — задержался. Нет, крепни, моя воля, сохранись во мне, дух, я уезжаю окончательно в Москву, я здесь больше не могу. Я просто сам сама болезнь, вот почему воля моя ослабла. Пучок болезней! Кому я тут, больной и хворый, нужен? Кому? Никому. Ты погляди, ты вот молодая, послушай меня. Кто в Москве живет? Кто? Ученые — это раз, художники и все композиторы — это два. А еще разные умные, с умственным извержением… Я сам был вон кто…

— Дядь Вань…

— Нет. Нет. Нет! Меня не удержать. В этом несчастном месте, где ни единого человека, который бы меня понял, с которым я бы на равных вел беседу, я должен прозябать всю свою мудрую жизнь? Нет, нет, нет! Нет, упаси меня от унижения. Котелино! Что это такое на мировой карте? Я первый раз в жизни слышу такое название. Вы, Катюша… Я вас не виню. Но ты послушай, как звучит: Москва! Ты только послушай, ты хоть раз в Москве была? Нет, ты в Москве не была. Но послушай; Москва! И тут вдруг мне предлагают — Ко-те-ли-но. Чепуха, бессмыслица, чушь самая наипервейшая! Нет, нет, нет, Катерина, не удержать меня. Это на сто процентов бесполезно. Помоги мне лучше спокойно собрать вещички. Так, это я не возьму, — Иван Николаевич поднял с пола свою старую рубашку и брезгливо отбросил ее — Это тоже. А телогрейку возьму.

— Дядь Вань, ну что ж это такое? — все больше удивлялась Катя, не зная, верить или не верить старику. Он и раньше собирался уходить. Уйти, конечно, всегда мог, но не уходил, а тут он расхаживал по дому, размахивал руками, и во всей его маленькой фигуре было что-то решительное, неукротимое, и Катя испугалась, что дядя Ваня, старик с больным сердцем, уедет, и останется она совсем одна, и всю свою жизнь будет мучиться, что отпустила хворого старика.

— Нет, нет, нет, — отвечал старик, нахаживал из угла в угол, все его вещи уже были собраны, и можно было уходить, но он все ходил, говорил, будто пытался уверить самого себя в правильности своего поступка. — Я давно ждал твоего приезда, целый месяц, чтобы моя душа — у меня душа тоже гордая! — не мучилась, не страдала от угрызения совести: мол, ушел, бросил дом. Это было бы несправедливо. Но теперь, Катерина, моя совесть чиста, я умываю, как говорят, руки и ноги, могу смело сказать — до свидания.