Владимир Мирнев - Дом на Северной

После обеда экспедитор райисполкома Гаршиков, молодой неженатый парень, привез машину тары и стоял, щурясь на солнце, глядел, как рабочие сгружали разбитые ящики.

— Скорей, бабоньки, — говорил он вяло.

Сторож Деряблов подошел к парню, свернул цигарку, сказал:

— Наше вам. Все шуткуешь, парень? Все котуешь?

— Все котую, — весело согласился парень. — Наше время, Федотыч. Гляди, вон сколько их, и каждая, учти и намотай себе на лохматый хвост, бабонька. Ты, Федотыч, накрути на хвост мою остроумную философию: я парень, а не курица на яйцах, не сижу и цыплят не высиживаю — это раз. А потом что? Потом армию отбарабанил — и водительскую корочку раз в карман! Так? Так. Я никакой не кривой, не рябой, а довольно крепкий и здоровый. Кругом ходют девки… Гляди, вон, вон, вот и дальше, за забором, и в каждом доме, ходют тихо и на меня смотрят. Каждая девка — это не что иное, как девка. Согласен? У всех есть ноги, руки, и разное, и еще кое-что. А психологию знаешь, Федотыч, их, девок? Э, нет-нет, не знаешь. Дожил, Федотыч, до кромешной черты, а таких понятий в головушке не выработал. Некрасиво живешь, Федотыч. Хоть ты и Федот, а все ж не тот. Не учен ты.

— Ну и собака ты, Пашка! — восторгнулся сторож, снял старую военную фуражку, которую носил уж лет пятнадцать, поскреб лысину, поглядел на раскаленное солнце и опять уставился с любопытством на парня.

— Так вот, Федотыч, усеки главное: когда я стою с девкой рядом, она как Хиросима после атомной бомбы — плавится и обнажается до сокровенного.

— Ах ты собака! — повторял сторож время от времени, вытирая мокрую от пота шею.

— Усек, Федотыч? Перпендикулярное мышление лучше горизонтального! Как говорят лучшие асы вождения, крути баранку влево, а то угодишь вправо.

— Ах ты собака! Ах ты собака! — зашелся в смехе старик. — Вот пройдет время, покотуешь, а потом куда денешься? Погляди, баб-то скольки, а все молодые, ядреные. Чего ж лучше-то? Дурак ты дураком, собака такая. Вон Марька, гляди. А Нинка? Соловьева — ладно. А Зеленая?

— Худа, как сухая жердина. Глаза как у ярочки — глупые. Только сине-зеленые.

— Собака тебя съешь, глаза голубые, задумчивые, говорят. Эх ты, собака тебя съешь. Был бы ухоженный да укормленный, как сыр в масле катался.

— Чего зарядил — собака, собака… Слов других нету? А человек мыслит словами, не читал философию? — обиделся Гаршиков и отошел в сторону, а старик стал помогать бабам, все усмехаясь про себя и покачивая головой.

Вскоре закончили разгрузку. Гаршиков уехал. Рабочие сели обедать. Катя ушла в сушильню, потом вернулась. У нее разболелась голова. Она все ходила, не зная, что делать.

— Катя Зеленая, садись, — сказал Федотыч.

Катя нагнулась подобрать упавшую гребенку, неожиданно почувствовав, как стянуло горло, и, не сумев сдержать слезы, зажала лицо руками и убежала в сушильню, уткнулась в угол и заревела. Она краем уха слышала весь разговор Гаршикова с Федотычем и, уловив на себе презрительный взгляд парня, все поняла. От стыда не знала, куда деваться, всю ее затрясло, как в ознобе. Ей подумалось, что несчастнее ее нет в Котелине, и спустя минуту, на кого бы она ни взглядывала, ей казалось, что все ее чураются, осуждают за несчастливость, презрительно глядят на нее.

«Господи, за что ж это мне? — повторяла она, зажимая рот. — Никому ничего плохого не сделала. За что же?»

Катя не заметила, как рядом опустился на корточки сторож и долго сидел молча. Когда она немного успокоилась, Федотыч, догадавшись сразу обо всем, еще некоторое время молчал, потом хмуро сказал, нарочито огрубляя свой тонкий голос, чтобы неожиданно не сбиться на слезливый тон:

— Вот как получается, Зеленая, в жизни-то — один сверху глядит, а другой снизу, а третий вовнутрь глядит, а правый-то бывает один — тот, который вовнутрь глядит. Этот Пашка, я тебе балакаю, собака его съешь самая вонючая, ему-то повезло, на войне не был, молод был. Ребят-то поубивало. Степу тридцатого июня сорок четвертого года убило. Вот он форсит, напускает туману ядовитого, а я тебе скажу вот так: я бы для своего Степы лучше, чем ты, не пожелал бы, поняла меня?

Он встал, у него свело скулы, и он, чтобы не расплакаться вместе с Катей, торопливо направился на улицу, под солнце, оглянулся в дверях на нее, а она уставилась ему вслед, все еще плача, но уже и ощущая внутри себя что-то легкое, светлое.

Дома она не могла усидеть на месте. Иван Николаевич, проголодавшийся, но по своему железному правилу ни за что не бравшийся, пока не придет Катя, с тревогой наблюдал за ней. А она то напевала мелодию какой-то песни, то вдруг смолкала и задумчиво глядела в угол, готовая вот-вот заплакать от малейшей обиды. Ночью Кате в постели было жарко, и она трогала руками свое тело, удивляясь, что руки у нее так холодны, а тело так горячо. В полночь, так и не заснув, встала, посидела чуть на кровати и, быстренько надев платье, направилась в степь.

Луна висела огромная и низкая, и там, вдалеке, неясная тень лежала и, казалось, шевелилось что-то вдали, двигалось, и Катя, завороженно глядя на тень, шла и шла к тени, осторожно ступая на сухую, холодную траву, обжигаясь ее холодностью и ничего не ощущая ни в себе, ни вокруг, будто ноги и руки, каждая часть ее тела жили сами по себе, своей тайной и явной жизнью. Луна висела белая. Но свет ее на земле был темен, у самой земли ничего нельзя было увидеть, и казалось поэтому, что по степи бродит тень, и все от этого было полно таинственности и манило душу своей загадкой. А Катя шла и шла. Куда торопилась? Какою-то неясною силою влекло ее в степь, к тем вон теням, бродившим по степи, к тому вон кургану, неизвестно когда и откуда взявшемуся недалеко от Котелина. Тихо было вокруг, а небо дрожало низкими звездами, сумеречное небо, и только по-над самой обозначившейся тенью кургана висела желтенькая сиротская звездочка.

Катя взобралась на курган, села и замерла, глядя на Котелино. Его не было видно, но там, где находился городок, лежала тень вполнеба, и эта тень тянулась бесконечно, сходилась с другими тенями, с дорогами, степью и небом, и была будто одно, все жило само по себе и в то же время было едино, и в середине этого одиноко висела луна и доверчиво глядела на Катю. Недалеко в степи кричал перепел: «Пьить да пьить! Пьить да пьить!» Значит, она не одна, значит, совсем рядом кричит еще одно живое существо, и в степи, под неверным светом луны, голос перепела казался удивительно чистым, человеческим. Чуть погодя заверещали кузнечики, нагоняя дремучие, загадочные мысли. А вот и подул ветерок, стало зябко, но ей не хотелось уходить. Она сидела и, закрыв глаза, слушала, как кричит перепел, как завораживающе играют кузнечики… Потом Катя встала, услышав шум, оглянулась и замерла. По ту сторону кургана зловеще дымилось небо, длинные языки багряными полосами ложились на полыхнувшую от них степь. Степь горела! Огонь торопился подобраться к кургану, а впереди огня, на кончиках пляшущих багровых языков, испуганно, оскалив пасти, что было сил пласталась в бешеном намете большая стая волков. Под багровым светом пасти волков, казалось, сочились кровью. Катя в ужасе застыла на месте, затем сорвалась и что было мочи бросилась с кургана. Что делать? До города далеко. Как спастись? Катя не чувствовала под ногами землю. Середина волчьей стаи стала отставать, а края, которые образовывали самые огромные длинные языки, словно кровяные мочала, мотались из стороны в сторону, наддали ходу, пытаясь замкнуть Катю в кольцо. Она молча опустилась на землю и протянула руки к небу, на котором стояла большая спокойная луна…