Владимир Мирнев - На маленькой планете

Так прошли осень, зима. Зубков аккуратно ходил на работу. После работы спешил на подготовительные курсы в автодорожный институт. Лена только училась и вечером ждала его дома, если не уезжала на день-два к матери в Нагатино «пожиреть». «Ты и так, дай бог, не худая», — смеялся он. Время проходило быстро, в его стремительном течении было свое очарование и своя грусть. Зубков, не замечая сам того, жил в остром нетерпеливом ожидании… Он все чего-то ждал. Грудь наливалась сторожким нетерпением, думалось ему, что пройдут дни, все изменится и обязательно произойдет что-то значительное. Сердце радостно замирало, будто еще миг — и что-то приоткроется… потом часто билось, толкая его вперед-вперед: иди, мол. Стоило ему, лежа под машиной, закрыть глаза, как тут же чудилось: он идет, идет по тайге, продирается сквозь кустарник, не останавливаясь, впереди кто-то ждет, и он стремится к этому ждущему, торопится. Знакомые ребята говорили о девушках, и он загорался на время, поддакивая им, но вспоминал Лену и тут же смолкал, становилось досадно на себя; халтурили ли, он отказывался. Кто из знакомых ребят приобретал машину, кто мотоцикл, кто ночами напролет стоял за мебельным гарнитуром, приглашали его, обещая отличную выпивку с красивыми «девахами», Зубков отмахивался:

— Да ну, ребят. Чепуха!

Он все вслушивался в себя, непрерывно ощущая в самой груди этот невеселенький червь ожидания, который, сладостно убаюкивая, точил его изнутри. Лена, заметив его беспокойство, с тревогой спрашивала:

— Голова болит, что ли?

— Да ну, да нет. Да с чего ты взяла. А все же я тогда этого майора попросил: запишите во флот. А он, кретин, вон…

— Кончай ты с этим, Борис…

— Конечно. Сейчас ничего не поделаешь, — вздыхал досадно он.

К экзаменам Зубков подготовился хорошо, помогала Лена. Только все больше и больше он убеждался в том, что напрасно готовился к ним. Напрасен труд, напрасны заботы. Все равно не поступит. А если и поступит, будет хорошим инженером, но ведь есть дела поинтереснее. Летают на Луну, строят атомные подлодки, наука делает за год то, что раньше — за сто лет. Конечно, можно стать отличным инженером, хорошо работать, трудиться день, два, год, десять лет, и ты всегда будешь хорошим инженером, отличным, знающим свое дело, и — не больше. И будешь торчать где-нибудь в ремонтном депо, сидеть, курить, смотреть «ходовую часть» — день и ночь — сутки прочь, и это в то время, когда твои ровесники будут ночью стоять у льдов Антарктиды и любоваться айсбергами, летать на Луну, осваивать новую технику. Зубков, когда это ему приходило в голову, не мог усидеть за книгой и торопился на улицу. В толчее людской забывался, уходил домой и снова садился за учебники. Лена, приходя из института, рассказывала ему последние новости, готовила ужин. Она по-прежнему была хороша, только немного раздалась вширь, огрузнела и летом очень сильно потела и страшно стыдилась этого. Она могла с утра до вечера заниматься хозяйством: варить, стирать, штопать, мыть полы, непрерывно переставлять мебель.

— Вот бы нам купить хорошую горку. Это прямо фортиссимо! — говорила обычно Лена, и глаза ее жадно загорались, и в них проглядывало что-то такое, чего Зубков пугался.

— Погоди, Ленок, будет тебе. Погоди. Не в горках дело.

— Борис, только зеркальную. Купим хрусталя, жаль, сейчас с ним трудно. Мама говорит, лет пять назад магазины трещали от хрусталя. А сейчас… Как нам те деньги пригодились…

— Какие?

— Да вот ты которые привез в прошлом году.

— Не в деньгах дело. Я могу тебе их мешок привезти, но да ведь не в них дело, — отмахивался Зубков.

— Ничего. Вот поступишь, Борис, в институт, летом поедешь в стройотряд, и я с тобой, заработки там… гребут — сотнями! Но и работа — дай боже там! Но зато — это ж фортиссимо что купим!

Зубков тяжело вздыхал. Ему очень нравилась Лена, но когда жена заводила разговор о деньгах, о горке, не мог долго слушать и, видя жадный блеск в ее глазах, думал, что живет в Ленке, в той Ленке, которую любил, другой человек, мелочный, жадный, живет своей самостоятельной жизнью, и пугался этого человека, который может в одно время полностью завладеть ею.

В день экзамена Лена встала рано, сварила ему сосисок с тушеной капустой, разбудила его, заставила съесть все и вместе с ним поехала в институт. Она молча посматривала на мужа, взглядом показывая ему на учебник по литературе, и он, сидя рядом с ней в троллейбусе, чувствовал себя необыкновенно уверенно. Она глядела по сторонам, стараясь по каким-то ей только известным приметам определить, как он напишет сочинение.

Экзамен прошел быстро. Лена помогала как только могла, ухитрилась набросать для него план сочинения и передать ему, потом в деталях, когда он вышел в туалет, объясняла, как писать, что писать, какие черты характера у Онегина.

Домой ехали усталые, но счастливые. Пожалуй, Лена устала больше, была возбуждена и все спрашивала у него, как он написал об уме Онегина, о его происхождении, об отношениях с Татьяной Лариной, просматривала черновики, и все, кажется, складывалось хорошо, и она, плюнув трижды через левое плечо, обещала ему пять или уж на худой конец — четыре.

На другой день они с утра поехали в институт узнавать оценку. Опять Лена волновалась больше его, то и дело заходила в деканат, купила три гвоздики и подарила их секретарше. Но узнали отметки они только в четыре часа дня, когда вывесили списки. Лена торопливо шарила глазами по списку, пока не нашла нужную фамилию. Зубков нашел свою фамилию одновременно с Леной и почувствовал, как похолодела спина: против его фамилии стояла двойка. Лена столько отдала сил, и все ради того, чтобы он поступил в институт. А тут… Он ожидал, что Лена рассердится, так оно и было на самом деле, хотя она довольно быстро взяла себя в руки и спокойно сказала:

— Борис, придется тебе поступать на вечернее отделение. Надо было мне, дуре, другую тему выбрать… На тройке далеко не уехать.

— Какой тройке? — Борис вышел из толпы и со стороны посмотрел на жену. «А ведь изменилась как она», — подумал он, глядя на ее раздавшуюся, пухленькую, как-то оползшую к бедрам фигуру.

— А я тебе говорю, — сказала она, направляясь к нему, — на тройке ездили только раньше. Когда тройка была средством передвижения.

— Какая тройка? — недоумевал он, протискиваясь к спискам снова, и увидел на этот раз, что против его фамилии стояла не двойка, а тройка, и, удивленный, оглянулся, радуясь даже тройке, думая, что тройка — это все же не двойка, будет не так стыдно, но все равно тройка есть тройка и действительно на ней далеко не уедешь…

Они ехали домой вечером, пообедав в столовой института; Лена без умолку о чем-то говорила, доказывая преимущества вечерней учебы, а Борис, слушая ее, глядел в окно и думал о том, что все, что она говорит, суетно, скучно, и так вот будет изо дня в день, слушать нужно будет одно и то же, видеть одно и то же, и неужели нельзя поговорить о чем-то интересном, о каких-то вещах, необходимых для жизни иной, возвышенной и более значительной. Конечно, можно и так, как это у многих: ходить в кино, есть, ссориться, заиметь на стороне «девочку». А если ощущаешь под ногами покачивание палубы, а видишь, как из сырой дымки выплывает…