Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Ну да, — передразнил он меня, — ну да. Ни черта ты не понимаешь!

— Кое-что все-таки знаю, — сказал я ему в тон.

— Кое-что? — удивился он. — Что кое-что? Ни черта или, точнее, все. Дурак я, что тебе говорил. И ты дурак.

— А я-то за что?

— За то, что слушал. Вот за что. Дурак вдвойне. Пошли в музей.

Мы поднялись по отвесному склону, поросшему бурьяном, вверх, прошли мимо кладбища, свернули в переулок и очутились на улице Белинского. Музей был закрыт. А мы еще постояли, посмотрели на маленький ресторан «Чембар», на площадь с кучами булыжника, на которую грустно смотрел с огромного плаката Лермонтов, и ушли.

Тетя Феня была не одна. Напротив сидела девушка лет шестнадцати. Завидев нас, девушка засмущалась и прикрыла ладошками оголенные коленки, затем встала и еще сильнее покраснела.

Герка взошел на крыльцо, снял очки, глянул пристально на нее и сел. Девушка была в коротком платье, плотно облегавшем упругое тело.

— Чего там говорят, пусть говорят, — сказала тетя Феня, приподнимаясь. — А ты скажи: тетя Феня сказала, что хорошо то, что хорошо. — Она положила руку девушке на плечо. — Мы вон в лаптях, почитай, ходили, а все одно закрывали все. Даже в жары ходили в понёве домотканой. А счас так, как хорошо.

Девушка покраснела и, боясь взглянуть на нас, спустилась с крыльца и все-таки оглянулась.

— Мамке-то скажи: я приду.

Девушка кивнула и заторопилась, одергивая и впрямь очень короткое платье. Тетя Феня постояла в дверях, села на табуретку, и опять на ее лице было то тихое спокойствие, которое я видел утром.

— Жара, — сказал я.

Тетя Феня вздрогнула и быстро обернулась ко мне.

— Что?

— Жара, — ответил я.

Она помолчала.

— Нонче жары с вясны, — сказала она задумчиво. — Засушие будет нонче. Старики говорят. Бахча, поди, вся высохла, а у меня картофь, ботва-то ее повяла на корню. Слыхать, в том годе так будет, как нонче.

— Очень жарко, — сказал я. Герка оглянулся. — Жарко и душно, — добавил я уже для Герки.

— Засушие, они и ране были, а нонче так прямо второй год кряду.

Она принесла нам снова яблок, крыжовнику, поставила на керосинку медный чайник.

— А что, нет рыбы в реке? — спросил я.

— Не, — отвечала она. — На омутьях-то есть, там и такие бывают, — показала она руками, — а здесь чтоб, нет ее вовсе. Чем тепле, однако, тем рыбы в омутья спешит больше. Там глубко, прохладнее. Да и в вершу не идет, говорят. Поумнела. А на омутьях, чай, есть, однако. Перевелась нонче рыба-то, а ране — бог ты мой! В Москве, чай, тоже ее нет?

— Есть, — сказал я, — в магазинах.

Мы замолчали. Заскулил Пират, тонко, жалобно, словно человек, и всем сидящим стало не по себе.

— Не озоруй! — прикрикнула она и вышла к нему, села подле на траву и начала его успокаивать и говорить такие ласковые слова, точно это была не собака, а ребенок. Пират замолчал и жалобно, тоскливо глядел ей в глаза, шевелил хвостом и старался лизнуть ее. — Не озоруй! Старый уж! — крикнула она мне, вставая. — Старый уж и на пензию нужно ему. Старика помнит, хозяина, по ем плачется и скулит.

Она пошла в сени, а пес направился за ней, виляя хвостом и тихо поскуливая. Серый с черным отливом на толстой шее, он не был похож на старого пса, а только слезящиеся глаза выдавали его.

— Как помёр старик, так и загрустнел вовсе. Ране курица там, цыплак к нему не подходи, а сейчас загрустнел вовсе. Однако, лаем лает на людей.

Она смотрела на Пирата и говорила о нем, как о человеке, а тот тихо поскуливал и глядел то на меня, то на нее, и в его глазах проглядывало что-то не собачье, а человеческое, осмысленное. Может быть, поэтому тетя Феня не могла выносить поскуливание его и все время журила собаку.

— Жары какие, — покачала она головой. — Небось и ему жарко.

Солнце медленно оседало за тучу, непонятно откуда появившуюся, и был тот тихий, чуть грустный момент, который всегда возникает на переломе дня. Солнце зашло за тучу, и там, за тучей, происходило какое-то движение, казалось, что солнце попало в паутину, похожую на тучу. По улице и крышам домов мельтешила прозрачная светотень.

Где-то урчали машины, но думалось, что это урчание исходит от вымученного жарой дня.

— Как тепло, — сказал Герка.

Я оглянулся. Тетя Феня молчала, но тоже оглянулась на него и, подумав, сказала:

— Чем теплее, однако, тем лучше. Вот только картофь…

Скоро запрыгала на чайнике крышка. Тетя Феня стала накрывать стол, а Герка вышел во двор. Пират обошел Герку и, сев на задние лапы, вопросительно глядел на него.

— Идить кушать, — сказала тетя Феня.

Сели за стол. Глядя на Герку, я подумал, что он успокоился, что лицо его приобрело то мечтательное выражение, которое он любил, но только меня беспокоили глаза, блестевшие не от слез, а как-то сухо, как будто у него был жар.

Я насчитал шесть банок на столе с разным вареньем. Тетя засуетилась, встала, что-то вспомнив:

— Я забягу к маме Галкиной, скажу, что надо, а потом Марфе отнясу это, — она показала на узелок, — и в поликлинику загляну к соседке Марье, она ногу сломала, а муж ее в корма… корма… Фу, черт, в кормандировке…

Она была уже на крыльце, когда Герка сказал:

— Тетя Феня, а чулки у вас капроновые?

— Чего, — оглянулась она. — Порвались разве?

— Чулки-то? Капроновые, говорю? — повторил он.

Я его толкнул ногой под столом. Меня начинала злить его привычка спрашивать у людей обо всем, что ему вздумается.

— А-а, — отвечала она, — чулки-то? Они капроновые, заплатные только. Приезжала внучка, так хотела выбросить, а я полатала, а ведь и пригодились. А нельзя нам?

— Нет, — пробормотал Герка, заметив, что она покраснела. — Нет, не нельзя, а в общем-то интересно. Понимаете, в этом есть такое, ну как вам сказать…

— А ну вас, — махнула она рукой. — Пойду я.

Герка задумался, на его худосочном лице, желтом и жестком, появились снова розовые пятна, немые свидетели его молчаливых переживаний.

Было тихо. Пират не скулил. Я только сейчас заметил, что солнце село; небо млело и имело те чистые, прозрачные тона, какие обычно бывают вечером, и не заметишь с первого взгляда, как оно играет желтыми, розовыми и вишневыми тонами; низко по-над лесами расположились бугристые розоватые облака. Я бы ни за что не поверил, что ночью будет дождь.

— Какое мне варенье нужно есть? — спросил Герка.

— Это! — ткнул я в банку с вишневым. — Оно от любовных переживаний.

— А она модница, — все так же вслух сказал он сам себе.

— Что?

— Что ты сказал? — спросил Герка, поворачивая ко мне свое задумчивое лицо, раскрыв при этом рот и глядя на меня так, будто я должен проследовать в его рот.

Тетя Феня вернулась поздновато. Мы еще сидели за столом в потемках и молчали, слушая, как пел свою песню сверчок и как озабоченно ходил, гремя тяжелой цепью, Пират.