Глеб Алексеев - Ледоход

— Давеча, — помаленьку заговаривает отец, — ходил я на реку. Струпьями пошла река-то. Надо быть, ледополье скоро.

— Отчего, — отвечаю, — и не быть? Скоро, поди, и ледополье.

— Весна, надо быть, дружная будет. Снегу на полях маловато остается, да и леденье на реке пожухло.

— Леденье — это верно, пожухло, — отвечаю равнодушно, но к чему он клонит, понимаю. Опять же и то понимаю, что сразу сказать не решается. И откуда только повелось, что никогда мужик напрямки не скажет, и чем нужнее дело, тем дольше будет кругом ходить, петли загибать, чепухи нагородит столько, что и самому невпроворот? А вижу: спросить старику во-о как надо: как с посевами, буду я помогать, ай нет? Ну, и мать! Поднялась над дежкой, как свечка. Чует — разговор приступает откровенный. Пустяк: ночевать вчера не пришел, а власть-то родительская, навеки нерушимая, заиграла, как квас в бутылке: вот-вот вместе с пробкой уйдет.

Однако в тот вечер так в молчанки и отыгрались: соседка пришла, Кулешова, опары просить.

Дни у нас на плотине наступили с весной страшенные. Видите влево — зубья торчат… Здесь у нас в прошлом году сток был устроен и перед ним — ледорезы. Но как материалу было не густо и ледорезы забивали мы зимой в ледовый грунт, надежда на них была как на летошний снег, и сам руководитель работ товарищ Донецкий говорил вполне откровенно: ледорезы сорвет обязательно, и вся надежда на плотину — одна весной отдуваться будет, а потому выше ее, крепче строить надо. И вот мы все, значит, рабочие и строители Шатовской плотины, ежедневно, как навозные какие жуки, вгрызаемся в землю, роемся в ней, камень бутим, песок и навоз возим, а лошади еле ходят, а трактора по самый пупок в грязи тонут, а в голодном брюхе оркестры гудят. Зубы, бывало, сцепишь, чтоб дрожью не бились, кепку пониже на глаза прижмешь, чтоб, кроме камней, какие в грязь месишь, не видать ничего, а в голове — трах, трах, трах. Оглянешься: что это? А это твой же молоток стучит — раз по камню, раз по сердцу. А к вечеру, в пять часов, когда от усталости кровь в глаза бросается, ударит музыка. Это на субботник пришли: все товарищи из контор, из больниц, столовых, школ, кооперативов, со всего легкого труда к нам на субботник шли. Конторщики, девчата, комсомольцы, кооператоры, ученики с учителями, партийцы из горкома партии — все тут. И как ни дойдешь, бывало, к пяти часам до остатней точки человеческих сил, с ними, с песнями, с музыкой, будто день начинаешь с утра. Так в один день два и два с половиной дня и укладывали.

С первых же дней на левую мне руку — камни подавать — приставили двух комсомолок, одну звали Катей, другую — Наташей. Катя была покрупнее, волосом чернявенькая, с глазами тяжелыми, каждый по пуду. Вторая, Наташа, — маленькая, светленькая, с желтыми, как у цыпленка, волосенками под красной косынкой. Были они, однако, подруги. И в первый день встретил я их недоверчивой насмешкой: какие же по нашему делу, когда пудами, как перьями, ворочать приходится, девки — работницы! На гулянки после работы — дело бесспорное, а тут? Однако гляжу, хоть и жмутся, — носилки с камнями да с мокрой глиной хоть кого к земле прижмут, — а носят. И волосишки на головах растрепались, и пот по лицу в заморозок, а речкой бежит, а нет, не сдаются.

— Ай, — спрашиваю с ядовитой шуткой, — за сдельщину взялись? Мало, что ли, в конторах зарабатываете?

Чернявенькая ничего не отговорила мне — с усталости, должно быть. А вижу: упрямая, быка сворачивать будет, хоть, правда, и не своротит, а с места не сойдет, не откажется. А светленькая, Наташа-библиотекарша, отвечает:

— Мы — по долгу.

— Что ж так задолжали много? За пудру аль за чулки?

— Нет. За субботники мы денег не получаем.

Вот так фунт с довеском! Я стараюсь — мне сдельщина за то идет, хоть двадцать часов проработай, за все двадцать и деньги получишь. Что ж за долг за такой у девчонки семнадцати лет?

— Откуда ты? — спрашиваю.

— Из Пугачева. Город на Волге есть…

— С Волги на Бобрики за долгами приехали?

— Меня, — говорит, — назначили из Москвы на ударное строительство. А долги, — говорит, — мои сразу уплачу. Вот плотина выстоит, я и уплачу.

Сознательно разговаривает девка. Не иначе, думаю, вторую ступень окончила, а я в ту пору по буквам газету учился складывать. И — э-эх! — какое зло меня разобрало! Не понимал я в то время, почему деревенским парням образованную какую девку матом покрыть, — и без дела, а прямо для озорства, — самое первое удовольствие. Завозился было и у меня язык отмочить по первое число, чтоб знала (а что знала?), но поднял глаза на лицо ее — измученное, потное, в грязи, в глазах мало не слезы стоят, — и думаю: да за что же? За что же утюжить ее собрался? За то, что работает бесплатно после своего трудового дня? За то, что помогать пришла? С того момента, должно быть, я и полюбил ее. После, когда все начистоту объяснилось, оба удивлялись мы тому моменту очень, тому, что каждому человеческому делу дно бывает, а душе человеческой дна-то, должно быть, и нет.

Ну-с, вышли мы однажды на работу (я в ту ночь опять в бараках переспал и домой не ходил), примечаю: спорится у меня работа в руках, сама моих рук просит, словно бы жду я чего-то, хорошего жду, чего раз в жизни, может быть, дожидается человек. Даже песню над камнями запел. Укладываю свои пуды, ворочаю ими, как бабками, и пою. Пою, и сам не знаю о чем: и песни все помешались в голове — то из одной хвачу, то из другой. А песни наши мужицкие, сам знаешь, или похабь такая, что прабабушку разбередить можно, или уж «упокой, господи, душу усопшего раба твоего», тоска такая, что девкам над речкой голосить. А в пять часов опять наши легкотрудники пришли, без музыки, без фасона и вразброд, а не рядами — и прямо на работу, все одно, как вторая смена. Гляжу: мои-то прямо ко мне путешествуют. Так и пошло со дня на день: ко мне они и ко мне, под руку. Младшая, беленькая, поздоровается, бывало: «Здорово, Седов!» — и за носилки, и пошла, и пошла, да так работалось, что и не видишь, бывало, как вечер подойдет и прожектора зажгут — вечерами мы с электричеством работали, — а пошабашишь, только диву даешься, куда ж время-то провалилось? Вот-вот пять часов было — и вот уж одиннадцать.

Стал я расспрашивать ее осторожно: откуда она, что и как. И рассказала она такую историю, какую только в сказке и описать можно. Жила она в Пугачевом городе, на Волге. Отец — не то мещанин, не то городской крестьянин. Питались полем, конечно, еще от кнута — лошадь у них была; и с детства, — говорит, — одолела ее невозможная жажда учиться, Наташу-то. Чудом, — говорит, — таким, какого с самого рождения Иисуса Христа на земле не бывало, кончила семилетку. И каждую весну — скандал. Маленькая была — еще ничего: соглашались отец с матерью: в семилетке горячими завтраками кормили. Уйдет с утра, придет вечером, сытая, под ногами не вертится, скорее на печку, поближе к лампочке, затихнет за книжкой, — не живая жила. А родителям от малых детей что нужно? Чтоб жрали поменьше, да спали побольше. А постарше стала — в огород, картофель сажать, капусту поливать, в поле снопы вязать, за теленком доглядеть. У нас по деревенской жизни как? До десяти лет — хоть помирай. Помрешь — родители только спасибо скажут: слава тебе господи, одним ртом меньше. С десяти до шестнадцати — хоть и маленький, а работник. Не лодырь и дармоед. А после шестнадцати — судьбу дорогого дитяти надо устраивать: девку замуж выдавать, парня женить. Круговорот известный.