Глеб Алексеев - Ледоход

— А ты что за командер взялся? Опоздал, так отваливай!

Что же это такое? Гонят! Вон гонят! За что же? Или руки у меня слабые, как у маменьки моей пять пальцев не сгибаются? Иль лишний я на всеобщем строительстве? Наташа-то ведь сюда придет, тут меня искать будет! И вдруг вспомнил мысли мои утренние. Бросил лом, поворотился, чтоб домой идти, чтоб сказать такое важное старухе своей, чего, может быть, за всю жизнь не успел сказать, а он, — и вот он передо мной, строитель наш Донецкий.

— Иль ручки пообломал? — спрашивает. И улыбается, а улыбка боком идет, падает с лица — шрам у него от гражданской войны через лицо остался и мешал ему выражать мысли.

— Да как же, — отвечаю, — Игнат Порфирьич!

— Я для тебя, — говорит, — не Игнат Порфирьич и в кумах не состою. Я для тебя — товарищ Донецкий, а всякий человек, кто сейчас опоздает хоть на час, тот перед всем строительством есть сволочь.

— А что ж? — отвечаю. — От этого я не отказываюсь! Это верно! Самая первая сволочь я и есть.

— За что ж себя так казнишь?

— Значит, — отвечаю, — есть за что!

— Очень, — говорит, — просто можно проверить, сволочь ты или нет. — И при этих словах своих берет меня под руку, подводит к середним ряжам и говорит:

— Ставлю тебя бригадиром тут. Но помни: нет места на всей плотине более ответственного.

Сказал — и отошел, так быстро, что даже отказаться я не успел. И вот, товарищ дорогой, остался я, как дурак. Смотрю на воду, на лед смотрю — и ничего не понимаю. Неужели мысли человеческие для всех доступны и всякий, кто со вниманием подойдет, может прочитать твои мысли, как в книге?

А лед меж тем пер. Ледовины с грачами, с примерзлой осокой, с пометом конским, лезут одна на другую, крошатся, как зубы. Шум стоит, как в сражении, должно быть. Природа на человека прет. Всей своей весенней властью на дыбы встала. И когда одна ледовинища подошла к самым крайним столбам и полезла по столбу, как кошка, выхватил я лом у соседнего товарища, да так этот лом до пяти часов утра восемнадцатого апреля из рук и не выпустил. Семьдесят часов на ногах выстояли мы тогда в борьбе с восставшей на плотины природой.

Семьдесят часов подряд держал я лом в руках, и только один раз он выпал, в ту самую минуту, как Наташа подошла. До той минуты забыл я о ней, так забыл, как забывается только горе: до точки, до могилы, до смеху. И не увидел я ее, а почувствовал, словно кто сзади до сердца моего ласковой рукой дотронулся. И, не оборачиваясь, знал, что она это, что не рукой, а глазами меня тронула, и узнала и успокоилась, что тут я. А я от смущения только тогда и оправился, как носилки она взяла и стала на работу. И опять плечи мой поднялись, как бугры, руки железом завязались, и работали мы, как черти какие: крушили ледень, ломали, сворачивали камни, заваливали рытвины, какие точила в плотине вода, оборонялись от нее, как от живого врага, и не заметил я ни того, как на реке прожектора зажгли, как подошла ночь к берегам и воды в темный покров одела, как светать начало, как начисто в одну минуту пропала ночь, и только одно слово за всю ночь Наташе я и сказал:

— Чего ж не идешь домой? Чай, поспать надо перед библиотекой-то?

Она отерла пот с лица, ладошкой кверху, а на ладошке — грязь, и по лицу пала ей земля от ладошки, и не заметила этого.

— Я, — отвечает, — тут останусь, пока лед не пройдет. У нас библиотека закрыта по случаю аврала.

Слова этого я тогда не понял, а для себя понял: значит, не пойдет сегодня ночью, останется, и не я Ивану Кулешову пьяные слова говорил. Причудилось спьяну, а хмель прошел.

Часов в шесть утра, вижу, идет Донецкий на ряж — и прямо ко мне. Серый с лица, шрам все зубы открывает, жует папироску, как мякиш, а того, что потухла она, не видит.

— Если, — говорит, — вот эти два ряжа, на которых стоишь, не удержишь, сам тебе скажу: сволочь!

Середние мои ряжи — очень важные для ходу, и опора на них всей плотине.

Наташа носилки опустила, на меня смотрит. И глаза у нее широкие, окошками растворены — отговора моего ждут.

— Не бойся, — отвечаю, — я сегодня к этим ряжам жизнь свою привязал. Разве со мной оборвутся?

В двенадцатом часу дня привезли на плотину обед в походной кухне. А я после первой бессонной ночи — все одно что озверел. Ясность какая-то в глазу, меткость в ударе, все с полуслова понятно, всякого своего рабочего не по словам, а по движению вижу, и меня с полувзгляда понимают, и во мне командира видят, верят, то есть. Так ладно сработались за ночь. Я говорю:

— Ребята, обедать по трое, чтобы ни минуты ряжи без человеческой силы не оставались.

И пошел обедать последним, не полез первой ложкой: дома отцу первой ложки и то не прощаешь. Видно, и вправду говорят: «Не в месте дело, а в человеке». Вот и я стал первым, а каждый из них в то утро был лучше меня, честнее, насиловать девушек не замышлял, приятелю веселого товара не поставлял.

Подхожу к котлу — сидит моя Наташа на камне, головку на руки свесила, спит. Ветер волосками ее по лбу елозит. Грязненькая, маленькая, руки поцарапаны — женщина ты замечательная, боец ты мой знаменитый! И знаешь, от теплоты большой, что в сердце ко мне наливалась, все прибывала, как весенняя вода в Шате, протянул было руку волосы на голове откинуть, чтоб на глаза не липли.

Черненькая эта, Катя, заметила, обрывает меня настороженно:

— Не трожь!

Может быть, подумала: лапать собираюсь. А я волосы от глаз откинуть хотел. И от слова грубого, от окрика ее бабьего снова потемнело у меня в глазах, и вспомнил я ночную беседу с Кулешовым, и все черное во мне встало дыбом, как те ледовины, что вместе с вешней водой несут в моря людскую нашу грязь. Садануть бы тебя матом, сволочь ты, так тебя и эдак! А сказал тихо, как маленькому ребенку:

— Не буди ее! Вишь, умаялась! А ночь опять придет к нам жестокая!

И сразу с окрика спала и Катя эта, как я человеческим голосом заговорил. Глаза потеплели, смотрят на меня внимательно и, вижу, доверчиво.

— И сама, — говорю, — поспи. На карася стала похожа.

— И то, — отвечает, — на карася.

— А я, — говорю, — пробужу. Как иван-озерский лед тронется, так и побужу, а до того и без вас управимся.

— Ну, спасибо, — отвечает, — тебе! А то мы впеременку с ней решились. Наташа никак иван-озерский лед пропустить не хочет, «позор» — говорит.

— И-и, — говорю, — что ты! Знаков не было еще. Как лед на Иван-озере тронется, там всадник дежурит и сюда прискачет. Ай, думаешь, не удержим? Лед-то?

Подняла она голову, смотрит опять внимательно, и я уж глаза не опускаю: очень трудное дело, чтоб девка парню поверила даже на пустяке. Но вижу, сдалась, поверила, и глаза прекратили блестеть бабьим блеском: под кем лед трещит, а под кем и ломается.

— Хорошо, — говорит, — товарищ! Побуди!

И эта «товарищем» назвала. Если б только знала ты, какой я товарищ и что этот товарищ против твоего спящего товарища замыслил!