Михаил Миляков - Лавина

«Чудак Жорка! — заметив притупившееся внимание слушателей, вернулся Рыжий на землю. — Встретил его, когда торжественное открытие было, и всё. Исчез! Стоило ли приезжать из-за одного дня? Самые интересные выступления дальше были. Теперь-то ясно: испугался небось, что Воронов из своей группы вытурит. Восхождение — уснуть, умереть и проснуться в слезах! Да ради такой горочки можно, я не знаю, и любую герлу побоку, не то что симпозиум. Скэл-Тау!..»

Паша, он же Павел Ревмирович, подсчитывал дни и убеждался, что Жорик, похоже, туману напустил с Одессой-мамой, наверняка где-то еще пофилонил. Спорить кинулся с Рыжим. Тот уперся, ни в какую: «День всего был Жорка на симпозиуме. Искал его на следующее утро, расспрашивал всех и каждого, позарез сотняга требовалась, не хватало, приглядел кое-что, а Жорка денежный, у него всегда перехватить можно. Потом уже сказали, что видели Жорку в первый день, вернее, ночь, на аэродроме, ночным рейсом умотал. А что? Что ты так прицепился?»

Вот и теперь тоже воевал Павел Ревмирович с Рыжим:

— Пусти! Пусти, тебе говорят! — силился он перетянуть одеяло. — Встаю, не видишь, что ли, кошки-мышки! Иди вон Жорку, дружка своего, буди. Он тебе выдаст. Будешь знать, как с горными асами обращаться. — И, смирившись, понимая, что поспать больше не удастся, Паша, длинно зевая и ежась от утренней свежести, потянулся за штормовым комбинезоном.

Жора Бардошин спал сном праведника. Шум, разговоры, а он себе посапывает безмятежно, причмокивая пухлыми розовыми губами, казавшимися особенно розовыми из-под угольно-черных усов. Верхняя, правда, несколько не в порядке: свежий рубец бросается в глаза; но где заполучил, в какой битве — предпочитает не распространяться. Во всяком случае, первые его объяснения были темны, непонятны, противоречивы. Ну да рубцы мужчину украшают, как отметил тот же Павел Ревмирович, перефразируя славного не только стихами, но и лихими подвигами на разнообразных поприщах поэта.

Дежурный постоял еще с минуту, приглядываясь. Группка подобралась что надо. Сиятельнейший Воронов и Сергей, Пашуня Кокарекин и ухарь-пекарь Жорка Бардошин… Только уж больно спать здоров. Дежурный принялся еще расталкивать его и за уши теребить. Куда там, в одеяло закатался, не сообразишь, что с ним и делать. Здоров поспать. В Казани в общежитии через комнату жили, знает. А еще знает, что уже в те поры Жорка зарекомендовал себя неисправимым донжуаном. И тут его осеняет: что-то в их конюшне неладно. Что-то такое этакое-растакое. Впрочем, лучше сего предмета не касаться, кто их разберет, что у них можно, чего нельзя.

Эх, задним умом крепок человек, сожалеет теперь Рыжий, приметил Жорку в Одессе, надо было мигом сюда. Глядишь, и уговорил бы, и взяли б вместо него. И теперь ухарь-купец слюни бы пускал да завтрак для нас готовил. Конечно, скалолаз Жорка милостью божией, в прошлом году на показательных всех обскакал. Да ведь и он тоже хоть и за первыми местами не гоняется, а ходит по скалам вполне на уровне. Только невезучий, нету, как бы сказать, нюха настоящего.

Воронов делал зарядку. Согнул свое длинное туловище, на обнаженной спине выпукло заиграли мускулы; выпрямился; плавно перегнулся назад; снова вперед, укладывая ладони на пол. Р-раз, два-а, три! Р-раз! два-а, три! Присел на одной ноге, вытянув почти горизонтально другую. Еще. Еще, еще…

Павел Ревмирович едва оделся, в голове шалости.

— Устроим ему фитиль? — подмигнул на сладко посапывавшего Жору Бардошина. — Газета есть, зажжем…

— Будет пустяками заниматься! — сдерживая улыбку, сказал Сергей. Он перекладывал свой рюкзак, стараясь втиснуть аптечку, хотя места не оставалось и для коробка спичек. Возбуждающе-радостное чувство одолевало его: наконец-то выходят на траверс давно облюбованной вершины, к которому готовились чуть не год целый, спорили и тщательнейшим образом изучали материалы других восходителей, фотографии — где лучше, надежнее проложить маршрут и чтобы никем не сделанное, неординарное было. А сколько возникало препятствий, сторожило незадач, на волоске оказывалась сама идея траверса, когда стену захотели присовокупить. Спасибо Воронову: его спокойная уверенность, умение передать другим, заразить этой своей уверенностью, внушить и добиться решили дело.

С Жорой история: десять дней до выхода, а он сорвался в Одессу. Какие-то доклады необходимо ему прослушать. Покупаться в море ему необходимо, а не доклады, смеялся Паша Кокарекин, он же Павел Ревмирович. И вправду, перед другими неловко, все честно водят группы на занятия, на зачетные восхождения, все тренируются, а этот прохиндей… И ведь сумел: на что Михал Михалыч формалист, каких поискать, поди же, убедил и его. Но недаром начлагеря славен и своим талантом устраивать разнообразные дела — не прошло и пары дней, сунулся какого-то вместо Жоры предлагать. И Воронов едва не согласился. Хотя кандидатура!.. Конечно, Регина потом сочла бы, что это он, Сергей, пользуясь случаем, изгнал бедного Жорика. На ее взгляд, он только и знает, что придираться ко всякому, кому она благоволит. Ревную, подозреваю в самых непотребных намерениях… Но Воронов, он-то с чего? Регина ни в какие сложности наши, надо полагать, кузена своего не посвящает. А Жора Бардошин скалолаз прирожденный. И все же, если бы не Регина, отделался бы раз и навсегда от этого ловеласа.

Жора чихнул, снова чихнул. Сел. Протирая заспанные глаза и чихая, взглядывал на посмеивающегося Пашу Кокарекина. Ухитрился-таки сунуть ему под нос щепоть табаку.

— Крючья ледовые уложил? — спросил Воронов, обрывая веселье.

— Да на что они нам, кошки-мышки? Говорили, льда там в помине нет. Без них железа хватает.

— Уложил крючья? — По тону слышно, Воронов шутить не склонен.

— Да, да, видишь, к самой спине кладу. Чтобы тепленькие были, — съязвил Павел Ревмирович. Потом уже добавил: — Тебя не переспоришь.

В длинной, с окнами на обе стороны столовой тихо и пусто. Вечером танцевали, столы с опрокинутыми на них стульями составлены в дальний угол. Один накрыт у прохода на кухню. Голая лампочка, о которую бьется мошкара, освещает его.

Есть не хочется. Сергей Невраев и Жора пьют чай. Воронов, конечно, памятуя, что предстоит большая трата сил, положил себе котлету и вилкой отделяет от нее по кусочку. Павел Ревмирович уписывает за обе щеки что ни подаст на стол смешливая обычно, лихо вступающая в перебранки, тут притихшая, смущенно краснеющая Фрося.

— А что, братцы, — дожевав пирожок и протягивая руку за следующим, говорит Павел Ревмирович, — жаль, нынче духи в горах перевелись. Жора на восхождении свел бы знакомство с какой-нибудь высокогорной феей, вот как наша Фрося, ему хорошо, и нам, глядишь, на холодной ночевке кошель пирожков перепал бы.