Аркадий Минчковский - В наши дни

Скоро и центр.

Проезжаем внушительные каменные дома, некогда «казенные» губернские здания: больницы, училища, строения с лавками внизу, с еще сохранившимися железными ставнями.

Мне любопытно, будто я здесь в первый раз. Пытаюсь что-то припомнить, узнать. Поворачиваю голову то влево, то вправо. Василий Георгиевич молчит, догадываясь об охвативших меня чувствах.

Началось и знакомое. Переехали овраг. На дне его текла речка с далеким от поэтичности названием Засора. Прежде тут был мост, теперь — дамба. Слева по оврагу, такой памятный с детства, казавшийся необъятным Ботанический сад. В его нижней части был чудесный фонтан «Черное море», в котором на месте Крымского полуострова сидел белый мраморный лебедь. С нянькой Агафоновной мы ходили сюда в сад гулять и сидели в тенистой беседке под тентом у самого «Черного моря». Прогулка бывала не близкой и не столь уж частой.

Но как же не близкой! С годами сужаются просторы детства.

Две-три минуты пути на машине — и вот оно, я его вижу, красно-кирпичное здание со стрельчатыми окнами. Бывшая фабрика учебных пособий. Мне кажется, здесь я помню каждый кирпич. Вот этот дом, он уже рядом. Вовсе не такой большой, как казался раньше, но все-таки значительный. Как-никак и ныне завод! Машина равнодушно бежит мимо, а я готов выскочить на ходу. Здесь, на углу улиц Маркса и Герцена, прошли светлые годы моего раннего детства.

В одном из внутренних крыльев фабричного здания наша семья занимала квартиру. Мы поселились в ней в 1920 году.

До тех пор жили неподалеку отсюда, в нижнем этаже кирпичного двухэтажного дома на Спасской, теперь улице Дрелевского.

В семье у нас существовал рассказ о «конном матросе». Символический для дней революции, матрос в Вятке разъезжал на коне в седле, которое так не подходило к его клешам. Но матрос-комиссар скакал по крутым улицам вовсе не из желания казаться лихим кавалеристом. Ездить верхом в те дни было для него единственным удобным способом быстрого передвижения по городу.

Тем необычным всадником был посланец петроградских большевиков балтиец Дрелевский, направленный в Вятку с отрядом моряков.

Я матроса на лошади, скорее всего, не видел. Видел бы — непременно запомнил, потому что помню куда менее значительное. В том, что я его не видел, нет ничего удивительного. На улицах Вятки в то тревожное время слышались выстрелы. Меня от них, как могли, оберегали за забором двора, в глубине которого стоял наш дом с кирпичными стенами.

Кто этот матрос на коне, не очень хорошо знали и мои родители, поскольку им с ним дела иметь не привелось.

В день запоздалого приезда в Киров достоверное о нем я впервые узнал от Василия Георгиевича Пленкова, которому еще по дороге с вокзала рассказал о домашней легенде про «конного матроса».

Именно Спасскую улицу назвали именем Дрелевского, но назвали уже после того, как мы навсегда покинули Вятку. Полузабытая яркая фигура большевика-балтийца обрела реальные черты стараниями людей, занявшихся историей революционной борьбы в крае. Сведений о нем было так немного, что не сразу смогли установить и то, как правильно писалась фамилия петроградца — Дрылевский или Дрелевский.

Теперь хорошо известно. Большевистский комиссар — балтийский матрос Дрелевский — погиб на юге вятской земли в борьбе с контрреволюционными бандами в 1918 году.

Да, я мог видеть Дрелевского, но не видел его. Зато на той же Спасской мне запомнилось навсегда другое.

Однажды мы, мальчишки, выбежав за ворота, наблюдали: по середине улицы, со стороны центра, шел человек со склоненной головой, сцепив за спиной руки, За ним на небольшом расстоянии шагал другой, в кепке и кожаной тужурке. Он держал на весу маузер, дуло которого было направлено в спину конвоируемого. С дороги они резко свернули влево и прошли в двери белого двухэтажного дома. Этот, ставший ниже, меньше того, каким он мне тогда казался, дом был прежним. Я узнал его, поглядев в сторону улицы Дрелевского. Что находилось в нем в те далекие годы, для меня так и осталось неизвестным. Но я и тогда знал, там была не ЧК. Она заняла похожий на замок особняк пароходчика Булычева в верхней точке широкой Николаевской улицы — главной улице Вятки, уже тогда переименованной в улицу Ленина.

Как-то мы с мамой шли по этой самой людной улице. Булычевский особняк поразил меня устремленными в небо красными башнями с окнами, похожими на острия кинжалов. Я спросил маму, что это за дворец. Мама ответила: «Это не дворец, тут Чека». Не помню, расспрашивал ли я, что это за Чека поселилось в высоком здании и как мне это объяснили, но слово «Чека» в нашем доме произносилось без страха. Хотя запомнилось, как кто-то из гостей напуганно рассказывал: «Слышали, его взяли в Чека…»

Но интересовало «спасских мальчишек» другое.

На углу нашей улицы и Карла Маркса находилась теперь уже не существующая городская электростанция. Полуподвальные окна станции летом отворялись настежь. С улицы они были надежно защищены узорчатыми чугунными решетками. Мы припадали к решеткам и зачарованно смотрели на крутящийся за окнами маховик. Машина казалась нам гигантской. Колесо наполовину уходило в щель, сделанную в выложенном светлыми плитами полу. Из подвала тянуло жаром. Там горел яркий электрический свет. Что-то чавкало и сопело.

Дом на бывшей Спасской улице я отыскал сразу же, в день приезда. Теперь со стороны улицы Дрелевского он был закрыт высоким многоквартирным зданием. Но красно-кирпичный двухэтажный дом оставался нисколько не измененным. В Кирове не было бомбежки, и звон разбитого стекла слышался лишь в ветреные дни. Кто знает, может быть, и стекла в окнах остались теми, которыми я любовался в морозные дни, когда покрывались они узором сказочного белого леса. Я дышал на густые его ветви и, протерев глазок, смотрел на заснеженный двор, когда в лютый холод меня не пускали на улицу. Мне бывало завидно. Мой приятель из флигеля Колька Захваткин носился по двору, какой бы ни стоял мороз. По-собачьи болтались уши его не завязанной меховой шапки.

В верхнем этаже флигеля, в небольшой квартирке, жил со своей женой папин давнишний знакомый Иван Михайлович — мой крестный отец, как о том было написано в метрике, выданной Иркутской лютеранской церковью.

Иван Михайлович — замечательный тульский механик, умелец-самоучка — приехал в Вятку вслед за нами. В Иркутске он служил под началом отца в обсерватории и вот потянулся за ним в Вятку, чтобы работать вместе. Это был располагающий к себе человек с моржовыми усами, пахнувшими крепким табаком. Над низкой оттоманкой во второй комнате их квартиры висел ковер с изображением псовой охоты. Иван Михайлович был заядлый охотник. Поверх ковра висели притягивающие мой взгляд два ружья с дулами вороненой стали: двустволка и совсем удивительное, в три ствола. Ходить на охоту в Вятке было недалеко. Леса — бесконечные, населенные разным зверьем — находились едва ли в трех-четырех верстах от города.