Аркадий Минчковский - В наши дни

Навсегда она осталась у меня в памяти, эта удивительная ночь.

В Крыму, да и на Сиваше быть бы уже весне, греть солнечным лучам оттаявшую землю, а весна упрямо запаздывала. Еще совсем недавно лежал снег, редко так обильно выпадающий в здешних местах. Теперь голая, гладкая, как затихшее море, степь простиралась вокруг. Рыжело на бурой земле мочало чахлой прошлогодней травы. Ветер с залива гонял по степи еще не просохшие, полинялые, как старый детский мяч, кусты перекати-поля. Взгляд, куда ни посмотри, упирался в серый, тоскливый горизонт, где небо сливалось с землей. На километры ни деревни, ни постройки.

К югу от штабных блиндажей тускло поблескивал Сиваш. Мелкий, в зелено-серой чешуе, зловещий в своем покое. Темной полоской, уходя в туманную даль, по нему протянулась к крымскому берегу уже построенная, ждущая своего часа переправа. На подступах к мосту копошились солдаты, поглядывали на небо, радовались серому дню. В такое время немецкие самолеты бездействовали.

Так было днем. Ночью кругом не виделось ни зги. Лишь нет-нет да и загорится где-то поблизости огонек неосторожно зажженной спички, который во тьме покажется пламенем далекого костра. Послышится окрик дневального. Огонь погаснет, а тут немцы, в нескольких километрах отсюда, запалят в небе свою трусливую «свечу», и та медленно будет снижаться на парашюте, так ничего и не осветив, кроме непроглядной сырой ночной мглы.

Ночью, в общем, наступает тишина. Артиллерийская дуэль бывает редкой и бесприцельной. Ночь по-своему отрада для штабных, хотя здесь, как и всюду в штабах, не спят чуть ли не до зари.

В одну из ночей я и задержался на Сиваше в блиндаже оперативной группы. Не было попутного транспорта, да и не спешил я в тыл. Мне — офицеру связи фронта — здешние штабные хорошо были знакомы. Иные уже сделались друзьями. Побыть среди них доставляло удовольствие. Каждый тут занимался своим делом, а все вместе внушали какое-то отрадное чувство нужности нашего инженерного дела на войне.

Неторопливо постукивал старенький «ундервуд», потрескивали полешки в железной печурке. Устроившись в углу блиндажа, я уже было уткнулся в привезенную сюда днем московскую газету, когда услышал недовольный возглас майора Голубовского:

— Двери, двери скорей!.. Кто там еще?!

Прорвавшийся в блиндаж сырой воздух заставил меня поежиться. Двери наверху захлопнулись. Холод, проникший под землю, растаял в разогретом воздухе. Я оторвался от газеты.

В узком пространстве лестницы показались сперва тяжелые, облепленные глиной солдатские сапоги, а затем и пола коротковатой мокрой шинели. По лестнице неуклюже сходил вниз Саша. Так его, несмотря на капитанские погоны, тут звали все, против чего не протестовал и сам Саша Нагорник — в недавнем прошлом ташкентский архитектор, а ныне офицер оперативного отдела. Пусть — Саша. Этак было привычней и роднило с довоенной жизнью. Сашей звали его, но заочно, и чертежник младший лейтенант Лютиков, и вольнонаемная машинистка Оля, пришедшая со штабными сюда из Ростова, где она сама себя мобилизовала в первый день освобождения города. Так же Сашей, но, понятно, в его отсутствие, называл его и хозяйственный мужичок — рядовой Сиволобов, приставленный сюда связным и общим ординарцем.

Саша еще не вошел в полосу, освещенную лампами от тарахтящего где-то вдали движка, но уже докладывал:

— Товарищ подполковник, капитан Нагорник с островной группы…

— Нету, Угрюмцева нету, Саша!.. — оборвал его сидящий рядом с Олей Голубовский. — Подполковник в штабе армии.

Потирая застывшие руки, Нагорник вышел на свет. Узнав, что начальство отсутствует, Саша облегченно вздохнул и двинулся к печке. По-детски приспособленные на тесемке, продетой в шинель, рукавицы болтались по краям его рукавов. Крупнолицый, с малиновыми от ветра щеками, которые едва прикрывала завязанная под подбородком шапка, с командирским ремнем поверх шинели и полевой сумкой через плечо, Нагорник и в самом деле был похож на нарядившегося для игры в войну большого ребенка.

— Сидите тут — тепло и не дует, — с укоризной протянул он, подходя к печурке и будто собираясь обнять ее руками. — А там, на острове, черт те что. Ветрище, у-у-у!.. Спьяна, наверное, сотворил бог этот Сиваш. И название дали — Гнилое море… Художественно!..

Голубовский поднялся с места и пошел к прилепившемуся у огня капитану-островитянину.

— Сводку, Саша. Вот с утра свезет, — он кивнул на меня.

— Возьми. — Закоченевшими пальцами Нагорник отстегнул ремешок сумки и вытащил из нее сложенный вдвое лист бумаги. — Все то же… Кладет и кладет… Пристрелялся, сволочь. Два звена днем. Понтон пробил. На другом — настил в щепки… Ничего, сейчас в порядке. Сделали. Фриц лег спать. А вообще-то сегодня с потерями… Двух увезли. Один на острове навсегда остался.

Медленно, с чуть плаксивой интонацией проговорив все это, Саша уселся у печурки. Стащил с головы шапку и положил ее на край штабного стола. Потом расстегнул ворот шинели и снова протянул руки к теплу, вдыхая его в себя и по-кошачьи жмурясь от удовольствия.

— Шапка на столе — в доме денег не будет, — бросил со своего места сидевший неподалеку от меня за калькой младший лейтенант Лютиков.

— Денег не будет? — не меняя позы, повторил Саша. — Зачем вам деньги, Лютиков?

— Как это зачем? А останусь жив?.. Я, например, на тот случай коплю. У нас в Воронеже деньги очень даже годились. В ресторане «Волна» антрекот можно было заказать. Вкуснятина!.. Водочки, жигулевского бутылочку… Да, если останусь жив…

— Вы, Лютиков, останетесь, — отозвалась с другого конца стола лейтенант Звонцова, женщина лет за тридцать, которую лейтенантом здесь никто не называл. — Хотите чаю, Саша? С сахаром?

— Надеетесь, откажусь? И не подумаю.

— Сиволобов, устрой капитану кружечку, и послаще! — крикнула Звонцова. Она взяла со стола пачку папирос «Беломор», которыми нас на третий год войны, к ее удовольствию, начал снабжать Военторг.

— Есть кружечку! — неохотно отозвался прижимистый связной, полагавший, что не следует поить чаем и вообще чем-либо угощать чужих, коими он считал всех, кто не состоял под его опекой. — А чей сахар давать, товарищ Нина Сергеевна?