Аркадий Минчковский - В наши дни

Забывая о том, что называется выдержкой, я звонил новой знакомой, утверждал — и это была правда, — что издательство нас торопит. Она не находила нужным оправдываться, но просила повременить, так как еще не успела записать, что припомнила.

И вот мы встретились во второй раз. С первого взгляда заметил я резкую перемену в моей знакомой. Казалось, она помолодела за время, пока мы не виделись. Движения ее были уверенней и свободней. Глаза смотрели живей. Пожалуй, теперь она была куда больше схожа с той, какую воображал я себе, впервые направляясь в этот дом, хотя на этот раз на ней было надето довольно-таки веселое крепдешиновое платье, а на груди не золотилась звездочка.

Мы уселись за тот же обеденный стол. Она принесла тетрадку в клеенчатом переплете. Я весь превратился во внимание и с волнением ожидал знакомства с ее записками. Но не успела она начать их читать, как открылась дверь, и в комнату осторожно вошел коротко стриженный светловолосый мальчик лет десяти, с носом — маленькой карикатурой на чуть вздернутый нос хозяйки, да к тому же еще усыпанным мелкими веснушками. В руках его был раскрытый, бывалый в боях портфель и голубая тетрадочка с чернильными кляксами на обложке.

— Что тебе, Толик? Ты поел? — спросила мать.

— Да, бабушка покормила, — неожиданно басовито проговорил мальчик и, запинаясь, продолжал: — Вера Порфирьевна велела, чтобы все подписали дневники.

Торопливо, он выложил на стол тетрадку и сунул матери школьную ручку.

— Извините, — сказала она и уже хотела поставить свою подпись как вдруг лицо ее приобрело сперва испуганное, а затем строгое выражение.

— Это откуда же опять двойка?

— Где?

Толя сделал вид, что и сам удивляется, откуда в его дневнике взялась двойка.

— Вот здесь, по письменному, и помечено: «невнимателен».

Мальчик пожал плечами. Это было наивное, но, вероятно, испытанное средство самозащиты.

— Не хитри, Толя, — угрожающе произнесла мать. — Иди в школу. Вечером я с тобой поговорю.

С быстротой фокусника мальчик упрятал тетрадь и перо в портфель и мгновенно исчез за дверью. А моя знакомая сидела задумчивая и, видимо, расстроенная этим маленьким эпизодом.

— Хитрит, — как бы для самой себя повторила она и, обратясь ко мне, продолжала: — Очень, знаете, трудно растить детей без отца. Муж у меня военный, за границей, а я ведь еще учусь на заочном. Поздновато, конечно, но раньше дети были маленькими… — И вдруг она спохватилась: — К чему это я все? Только задерживаю вас. — Она взялась за свою рукопись и сразу смутилась: — Вот, я попробовала тут, как умела… Может быть, вы сами посмотрите? Почерк у меня понятный.

— С удовольствием, — кивнул я и взял тетрадь.

Случаются же в жизни огорчительные минуты! Так вот эта именно и была одной из них. Если кому и следовало ставить двойку, так самой героине за ее воспоминания. Да, я, видимо, действительно, поступил опрометчиво, когда просил ее написать. Ничего-то, ничего не увидел я для себя в ее записках. На пяти с лишним тетрадочных листах очень скромно, со школьной грамотностью было изложено то, что я уже знал из старых газетных статей. Трудно было поверить, что это писала даже очевидица событий.

Я готов был заплакать от досады, читая записки, а она сидела рядом, как второклассница, и молча ждала моего суда. Что я мог ей сказать?!

— Хорошо. Спасибо. Это мне пригодится, — проговорил я и поднялся.

Но моя знакомая, видимо почувствовав какую-то неловкость, краснея, сказала:

— Приходите, когда вам будет нужно. Знаете, в прошлую встречу мне было не до всего этого… Я не хотела вам тогда говорить, но у моей маленькой дочки предполагался… Нет, лучше не вспоминать. Я сходила с ума от страха. Но все, кажется, обошлось благополучно. Сейчас она в детском санатории. А ведь могло быть… — Она подняла голову и упрямо тряхнула ею. — Нет. Я и мысли себе допустить не могла! Чего бы я не сделала ради спасения ребенка!

Я взглянул на собеседницу. Она была удивительна в этот момент: решительная, волевая, даже красивая. Вот такой, наверное, и должна быть героиня.

И как часто бывает, что самый длинный разговор начинается, когда нужно уже прощаться, мы, забыв о цели моего прихода заговорили о вещах совсем посторонних: о том, что медицина еще, увы, очень несовершенна, о том, куда бы лучше всего вывезти детей на лето, о неудобстве второй смены в школах и тяжелом ленинградском климате, но, однако, привычном и родном, как и сам город, который бы мы никогда не променяли ни на какой другой, южный и солнечный. Еще мы восхищались тем, как удивительно на глазах растет и новый район, и предполагали, как будет хорошо, когда сюда пройдет уже строящееся метро.

Хозяйка дома задумчиво посмотрела в окно, за которым на бледном весеннем небе курчавились облачка и покачивался трос от телевизионной антенны. Вздохнув, она вдруг сказала:

— Ничего не боюсь. Лишь бы не было войны!.. Как вы думаете, не будет?

И это спрашивала женщина-герой, жена военного. Что мог ответить ей я, чьи потускневшие погоны саперного капитана давно затерялись среди старых игрушек детей?!

— Уверен, что не будет. Наверняка не будет. На кой черт она нужна!

Обратный путь мой к автобусу пролегал через парк Победы. У бюстов могучеплечих героев, по дорожкам, горланя, носилась детвора, не задумывающаяся о вечной славе. Все кругом звенело весной.

И вдруг мне стало легко и весело. Огорчение по причине того, что обещанному очерку, наверное, не суждено родиться, рассеялось. И внезапно куда-то исчез воображенный мной героический портрет, а его место занял милый сегодняшний облик женщины и матери, до ужаса ненавидящей войну.

И неожиданно подумалось о том, как бы прекрасно было на свете, если бы никогда не нужно было этой женщине становиться героем сражений, а потом с опозданием учиться на заочном факультете института и тщетно пытаться прятать под мелким вырезом платья осколочный шрам на нежной шее.

Вот бы и написать самые счастливые страницы о такой победе на земле!