Аркадий Минчковский - В наши дни

Удивительная была Вятка в дни весеннего разлива. Далеко, до едва видимых вдали гребешков леса, синели ее воды. По окна стояли в воде домики Дымкова.

Само Дымково гляделось полуостровом. Правей слободы, уже будто просто на острове, среди разлившейся реки, блестели на солнце бензобаки с крышками, перевернутыми вверх воронками.

Картина весеннего разлива Вятки сохранилась в тетради из мундштучной бумаги, с которой я ходил к Демидову.

На сделанном мною так давно рисунке — простор реки, дымковские домики и бензобаки на коричневом островке. Вдали зеленой волнистой полоской протянулся лес. Мимо Дымкова буксирчик тащит паром. На переднем плане сходни, тянущиеся через железнодорожное полотно. На пристани надпись: «Гос. пароходство». За нею белый двухпалубный корабль. Пароход двухтрубный. Обе трубы его спирально дымят. На носу мачта и флаг с буквами: «СССР». Белизна корабля, видно, произвела на меня впечатление, потому что на желтоватой бумаге он выкрашен белой краской. Пароход именуется «Мартышкой». Впрочем, на другом рисунке в той же тетради другой пароходик буксирного типа также называется «Мартышкой».

К середине лета вода с заливных лугов уходила, и за рекой высоко поднималась трава. Полосами и будто коврами заречные луга белели полевыми цветами, звонко краснели султанчиками конского щавеля. Летом по воскресеньям гулять за реку ездила городская публика.

Мы с Агафоновной тоже переплывали на пароме на другой берег. С собой брали корзинку с провизией, бутылки с квасом и молоком. За рекой проводили весь день.

С заречной стороны город на высоком берегу смотрелся белым красавцем. Солнце горело на маковках многочисленных куполов. Густо зеленел прибрежный парк, на правом краю которого виднелась белоколонная ротонда. В саду была еще одна ротонда, также выстроенная архитектором Витбергом. Обе эти беседки, как и чугунная решетка, и великолепный портик — вход с городской стороны, — признаны шедеврами садовой архитектуры, и Вятка всегда ими гордилась. Во второй ротонде, вместительной и чуть побольше прибрежной, по воскресеньям играл духовой оркестр. Звуки вальсов плыли над притихшей рекой и слышались в заречных далях.

Однажды светлым июньским днем в этой ротонде я увидел выставленный планер. Он оказался сделанным из легких деревянных реек, на которых крепко, как шкура на барабане, было натянуто шелковистое желтоватое полотно. Планер стоял, опустившись на хвост, и казался таким воздушным и легким, что, думалось, сейчас взлетит, станет парить в облаках, будто птица.

Мы, мальчишки, во все глаза глядели на планер, стараясь заглянуть и вовнутрь и незаметно для приставленного к нему сторожа коснуться рукой тугих, словно струны, проводков, тянущихся к рулю.

В те годы советская авиация больше была мечтой, чем жизненной реальностью. Создавались авиаклубы, и выходили журналы, посвященные летному делу. Повсюду, в том числе и в Вятке, образовывались ячейки общества «Добролет». Я с гордостью носил значок общества. На нем был изображен биплан с вертящимся пропеллером. Такой же аэропланчик тогда впервые появился на спичечных коробках. Значок этот я выменял на добрых два десятка папиросных коробок: «Зенит», «Дели», «Деловые» и прочие, которые до тех пор старательно собирал. В обществе я, конечно, состоять еще не мог, но значок носил на зависть приятелям, перевинчивая его с курточки на пальто.

Настоящий, точно такой, как на значке, двукрылый аэроплан иногда появлялся в летнем голубом небе. Может быть, он был единственным, потому что над городом больше одного никогда не показывалось. Но какое это было событие, когда над тихими улицами, где, кроме стона колодезных воротов, скрипа тяжелых колес да собачьего лая, ничего не слышалось, раздавался могучий звук летящего самолета.

Что тут начиналось!

— Летит!.. Летит!.. — кричала улица на разные лады.

Повсюду распахивались окна. Задирали бороды к небу седовласые старики, глядели в него бабки в белых платочках. На огородах загорелые женщины выпрямлялись, прикладывали ко лбу ладони и ждали минуты, когда появится летающее чудо. Даже те, кого гул заставал в баньке, прикрывшись чем могли, выглядывали из приоткрытых дверей, лишь бы не пропустить мига, когда над ними покажется самолет.

А по улице, над которой уже летел аэроплан, неслась выскочившая из всех ворот ребятня. За бросившими своих братишек и сестренок юными няньками с ревом спешили малыши. Кто-то гикал, кто-то свистел, кто-то просто орал, выражая свой восторг.

В школе я, увлекающийся разными посторонними занятиями, шалопайничал, и мне следовало летом подзаняться. Мама наняла репетитора — молоденького студента. Мы с ним занимались в крохотной комнате брата Миши, в которой он, на положении старшего, жил один. Учителя моего звали Симой. Ходил он как-то чуть подпрыгивая, за что языкастая на прозвища Агафоновна немедленно окрестила его Симочкой Козликом.

Как-то раз сидели мы с моим репетитором. Я решал задачки, а Сима наблюдал, как это у меня получается. Тут издалека послышался гул летящего самолета. Я взглянул на учителя, но он приказал глазами, чтобы я продолжал свое дело. А рев мотора все нарастал. Самолет вот-вот должен был пролететь над нашей крышей. Уже начали чуть дребезжать стекла в рамах. И тут юное сердце Симочки Козлика не выдержало. Он кинулся к окну, распахнул его, выскочил на улицу и, перемахнув через ограду палисадника, помчался за аэропланом, который уже летел вдоль нашей улицы. Он летел так низко, что была видна голова летчика в шлеме с большими стеклами очков, похожего на марсианина с рисунков к «Борьбе миров» Уэллса.

Я, конечно, несся за своим учителем, который сумел на длинных ногах обогнать всю уличную компанию мальчишек. Но, как мы ни бежали, биплан сперва превратился в две чуть покачивающиеся в голубом небе полоски, а затем и вовсе растаял в его сини.

Самолета вблизи я в то время еще не видел.

Мой школьный приятель Ольков жил на краю города, но с восточной его стороны. Мы каждый день встречались на углу, там, где сходились пути наши в школу. Иногда я вместе с Ольковым ходил на базар, находившийся на одинаковом расстоянии от его и моего дома. На базар мы шли по улице Розы Люксембург. Проходили мимо водопроводной будки, где на марки покупали питьевую воду. Марка стоила одну копейку, и на нее, похожую на нынешние гардеробные номерки от пальто, отпускали два ведра. Вся окраина ходила за водой к таким будкам.

На рынке было всегда интересно. Мы с Ольковым, неизвестно зачем, бродили от одного стоящего под деревянным навесом прилавка к другому. За рынком белело здание тюрьмы, которая тогда называлась исправдомом. Но не тюрьма нас интересовала, а рынок. Рынок расточал запахи. Это был запах свежевыкопанной репы, которая желтыми пирамидами возвышалась на дощатом прилавке, едкий запах зеленого лука, теплый — жареных семечек, терпкий — самодельного кваса и, в особенности, ни с чем не сравнимый аромат красных яблок, привозимых сюда откуда-то издалека. Яблочный дух побеждал все остальные. Еще подходя к рынку, слышал я этот удивительный запах. Никогда и нигде для меня позже так звонко не пахли яблоки, как это было на вятском базаре.