Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Нинико слушала его молча и никак не реагировала. Торнике хотелось, чтобы Нинико оставила сцену, и он говорил ей об этом. Нинико в ответ только смеялась. Этот смех бесил Торнике, почему-то ему казалось, что она смеется над ним. Это ощущение неизменно сопутствовало всем его встречам с Нинико. Оставшись один, он готов был порвать с Нинико. Чем он заслужил насмешки глупой девчонки? Кто дал право этой жалкой актрисе насмехаться над заместителем директора института, кандидатом медицинских наук, человеком с большим будущим! Эта злость обычно превращалась в желание снова увидеть Нинико, доказать ей, что он непременно станет большим человеком. Его поражало, что на Нинико абсолютно не действовал блеск его головокружительной карьеры. Я люблю другого, твердила она, другого. Это упрямство Торнике объяснял влиянием театра и искусства вообще. Поэтому он ненавидел и театр, и искусство. Неведомую любовь Нинико он считал выдуманной и ложной, потому что не мог себе представить: как можно полюбить кого-то другого, когда он, Торнике, рядом!

Торнике сознавал, что его увлечение было ошибкой. Это было единственное в его жизни, что не могло принести ему никакой выгоды. И вдруг его, готового на такую жертву, сбивает с пути нелепое упрямство Нинико. Ему казалось, что не только Нинико, а все смеются над ним. Особенно стыдился он своего отца, который молчал, но по всему было видно, что крайне не одобрял его выбора. Торнике во всем подражал отцу, даже соревновался с ним. Он тайно вынашивал мечту превзойти отца. Он не любил его, не любил потому, что отец всегда вызывал в нем страх, Георгий подавлял его и без того слабую волю. С возрастом этот страх не исчезал, а рос. Хотя дома Торнике старался делать вид, будто детский страх давно уже предан забвению, все же он сам понимал, что отца ему не провести. Отец видел все. Торнике душила злоба, по он не в силах был высвободиться из-под влияния отца: ему казалось, что он стоит перед отцом голый, трусливый и безвольный.

Отец с сыном никогда не говорили о Нинико, но Торнике казалось, что отец в душе смеется над ним, словно зная, что Нинико и близко не подпускает его к себе.

— В чем дело, почему ты так на меня смотришь? — сказал однажды отцу Торнике. Эта нежданная смелость опять-таки была вызвана страхом.

— Хм, — ухмыльнулся Георгий.

— Торнике? — Эленэ сделала большие глаза. — Торнике?

— Торнике, Торнике! Я уже не ребенок.

— Хм, — опять усмехнулся Георгий.

— Не ребенок! — как можно тверже повторил Торнике.

— Ого, — это голос Лизико.

— Ты мой маленький мальчик, — сказала мать, — мой хорошенький сыночек.

— Чего ты смеешься? — повернулся Торнике к отцу.

Георгий бросил салфетку на стол, встал и прошелся по комнате, Эленэ тоже встала:

— Като!

Лизико взяла яблоко и показала Торнике:

— Хочешь?

Торнике не знал, что ему делать.

— Торнике, принеси мне газету, — сказал вдруг отец, — она на моем столе!

«Не принесу, — подумал Торнике, — ни за что не принесу!»

Но не успел он об этом подумать, как невольно поднялся. «Но ведь я не хам какой-нибудь!»

Он пошел и принес газету.

— А очки? — Георгий взял у него газету.

Торнике вернулся за очками.

— Торнике, держи! — крикнула Лизико и бросила ему яблоко.

Это произошло так неожиданно, что Торнике инстинктивно поймал яблоко, если бы он успел подумать — не стал бы ловить, потому что это на нет сводило всю его твердость и смелость.

Лизико бросила ему яблоко, и он, как бы соглашаясь на игру, поймал его. А это означало, что он забыл свой дерзкий тон и просит извинения.

Торнике, держа яблоко в руке, тупо уставился на Лизико.

— На что это похоже? — закричал он на сестру, — Как ты себя ведешь?

Лизико удивленно взглянула на него. Торнике продолжал кричать:

— Ты что, старшего от младшего не отличаешь? Не соображаешь, с кем и как надо вести себя! Коза! Коза! Коза! — Он с удовольствием отлупил бы ее, но это было бы слишком.

— Торнике, — Эленэ подошла к Торнике и пальцем коснулась яблока, в которое он вцепился обеими руками, — что это такое?

— Это? Яблоко.

— Тебе его бросила Лизико?

— Да.

— Вот видишь, какая хорошая девочка Лизико. Ну-ка, подойди и поцелуй ее, ступай! — она даже слегка подтолкнула его.

— Коза! — повторил Торнике.

— Что? — не поняла Эленэ.

— Ничего.

— Лизико, иди сюда! — позвала она Лизико. — Подойди и поцелуй брата!

Лизико подбежала, повисла на шее Торнике и поцеловала его в щеку.

— Георгий, Георгий, ты только взгляни на них! — крикнула умиленная Эленэ мужу.

Георгий снял очки и повернулся. Торнике потупился, ему было стыдно. Лизико не отставала и продолжала его целовать. Точно в такой позе засняты они на фотографии в Боржоми. Торнике тогда было пятнадцать лет. Лизико так же висела у него на шее и так же его целовала. Торнике показалось, что и сейчас ему те же самые пятнадцать и что он на всю жизнь останется пятнадцатилетним. Вне дома он всячески старался отбросить это неприятное чувство и поэтому с товарищами держался высокомерно. Это ему давалось ценой большого внутреннего напряжения, но зато он был удовлетворен. Сам он считал, что у него твердый характер, на самом же деле был ласков и обходителен и поскольку мягкостью добивался лучших результатов, нежели твердостью, то в конце концов уверился в том, что он всех обманывает и никто об этом не догадывается.

Но вот Нинико он не сумел обмануть! Не то что обмануть, а он как собачонка бегал за ней и готов был исполнить любое ее желание. Он часто приходил в театр, хотя знал, что отцу было неприятно его присутствие на репетициях.

Нинико не походила на других исполнительниц роли Офелии, слащавых и томных, лепечущих что-то по-кукольному.

Нинико словно боролась с кем-то, ободряла. Когда Нинико начинала говорить, все прикусывали языки и не сводили с нее глаз. При этом лица у них были напряженные и задумчивые.

Георгия охватывал жуткий страх, ему казалось, что актеры, разъяренные, вдруг бросятся на него одного и ни на кого другого. И хотя он понимал, что это не более чем нелепая навязчивая идея, все же в душе твердо решил уволить Нинико из театра.

Торнике же казалось, что Нинико поднималась все выше и смотрела на него откуда-то сверху, становилась недосягаемой, а он оставался стоять внизу, маленький и незаметный. Он с наслаждением изорвал бы в клочья этот бархатный занавес, вдребезги разнес бы прожектора, которые делали Нинико еще более недоступной, он сделал бы это с наслаждением, но…

В семь часов Мамия зашел за Торнике. Торнике, видно, только что поднялся с постели, умылся и теперь держал в руках полотенце.

— Я даже поспать успел, — сказал он.

— Я привел Адама, — сказал Мамия.

— Да что ты? — Торнике изобразил на лице радость. — Где же он?