Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

— Гига!

— Что тебе, дорогая? — говорил я очень сдержанно. — Почему ты не оставишь меня в покое? Могу я иметь в этом доме свой угол? Вот я его нашел и прошу меня не тревожить.

— Открой на одну минутку.

— В конце концов кто ты такая и что тебе от меня надо?!

— Козлятушки-ребятушки, — запела тоненьким голоском Лия. — …Ваша мать пришла, молочка принесла.

Моя жена и сын обращаются со мной так, будто я их ребенок, а они мои родители.

Я не открывал дверь только потому, что мне было стыдно: разорался среди ночи, как идиот! Но чем большую неловкость мы ощущаем, тем грубее становимся.

— Иди спать, оставь меня в покое!

— Гига, родной, умоляю, впусти меня на секунду, а потом пой, сколько хочешь!

— Что за такое неотложное у тебя дело? Можно подумать, что ты забыла постирать мне сорочку и среди ночи об этом вспомнила!

— Тебе не стыдно? Как будто я не стираю твоих сорочек! Разреши мне взять одеколон.

— Зачем он тебе?

— Нужен… Вот и Мамука проснулся. Ступай, сынок, спать.

— А почему папа поет? — спросил Мамука.

— Мамука! — окликнул я сына.

— Чего! — грубо ответил он, видимо, рассерженный моим недостойным поведением.

— Мамука, у тебя есть друзья?

— А у тебя?

— У меня есть.

Дальше все пошло обычным путем.

— Тебе завидуют, — внушала мне Лия. — Но это ничего. Всем великим писателям завидуют.

По-моему, наступило время рассказать еще одну историю, которая также нарушила мирное течение моей жизни. Здесь же я хочу повторить то, с чего начал эту повесть: во всем виновата память, которую я невольно растревожил.

В один прекрасный день позвонили с телестудии. Трубку подняла Лия, переговорив с кем-то, она сообщила:

— О тебе готовится передача — «Писатель в студии». Сегодня вечером приедет редактор.

— Если папа выступит по телевизору, зачем приходить сюда редактору? — спросил Мамука. — Лучше пусть папа пойдет на студию.

Вопрос мне показался неуместным. Лгут, когда утверждают, будто устами младенца глаголет истина. На какое-то мгновение я даже усомнился в гениальности своего сына. Ему следовало бы знать, что к его отцу всегда приходят сами, а не он бегает куда-то.

— Мой маленький Цезарь, — хотелось сказать мне ему, — ты, очевидно, еще не понял, что писатели делятся на две категории: к первой относятся те, которые умоляют, чтобы их пригласили на телестудию, а ко вторым посылают редактора на дом. — Но я промолчал, предпочтя педагогическую уловку: пусть ребенок сам обо всем догадается!

Я не любил ходить на телестудию. Должно быть, оттого, что чувствовал — это было единственное место, полностью соответствующее моему творчеству той иллюзией действительности, которая достигалась с помощью волшебных машин.

Как будто телевизор был клеткой, в которую непременно должны посадить меня и где я взаперти должен был провести всю свою жизнь. Представьте себе, в глубине души я боялся, что так оно и случится. Я сидел в металлическом кресле, как любимое дитя на коленях циклопа, и на меня была направлена тысяча прожекторов. Я, разумеется, не видел тех, кто разглядывал меня. Это было единственным утешением. Правда, было нечто, посрамлявшее технику, пробивавшее копьем стеклянный панцирь и впивавшееся мне в лоб. Это был взгляд Лии, исполненный любви и восхищения, и от этого увеличенный в миллион раз. Как-то я чуть было не заорал с экрана: не смотри на меня так! Неудобно!

Главная причина, влекущая меня на телестудию, — Мамука. Мамука любил телевизор больше, чем родителей. Да что родители! Больше, чем мяч. Его до самозабвения увлекал этот странный, очень занятный гипнотизер, столь неутомимый, что только такие энергичные люди, как Мамука, могли поспевать за ним. Каждое мое появление на экране телевизора рождало в душе Мамуки удивление и одновременно гордость. Удивляло его то, что тот самый человек, который целый день шаркал своими шлепанцами по квартире, вдруг становился таким близким, выглянув из окна родного телевизора. А гордился он тем, что этот человек был его отцом.

Вечером, действительно, пришел редактор телестудии. Дверь открыл Мамука. Я сидел у себя в белой сорочке, при галстуке, в парадном костюме, в полной боевой готовности. Ведь за редактором мог появиться и оператор. Однажды по телевизору показывали всю нашу семью. Целый день снимали. Я то сидел за столом и делал вид, будто работаю — пишу, то играл с Мамукой. Сидя на полу мы с ним собирали из «конструктора», кажется, подъемный кран. Мамуку это занятие не интересовало, но возразить режиссеру с телестудии он не посмел. Лия в нарядном платье, причесанная и похорошевшая, то возилась на кухне, то подходила к нам и с любовью на нас смотрела — тоже согласно замыслу режиссера.

— Папа дома? — спросил женский голос.

— Дома. Заходите, пожалуйста, — отвечал Мамука. Такую вежливость с его стороны я мог объяснить только тем, что гостья в самом деле имела отношение к телевидению. Мамука сотрудников телевидения узнает на улице. Иногда показывает на совершенно незнакомого человека и уверенно говорит: он работает на телестудии. Может, по ним и видно, чем они занимаются, я лично не замечаю. Но у сына моего особое чутье на людей этой профессии.

Я вышел в переднюю и увидел женщину, которая гладила Мамуку по голове.

Когда она взглянула на меня, я чуть не упал.

— Софико! — пробормотал я.

— Здравствуй, Гига! — она протянула мне руку.

Мамука счел мое смущение естественным и радостно помчался на кухню.

— Мама, мама! С телевизора пришли!

Лия появилась, вытирая руки о передник (она тоже была готова — жена писателя, образцовая хозяйка). На лице ее играла улыбка, хранившаяся в реквизите до нужного случая:

— Прошу вас, входите.

Лия открыла входную дверь и выглянула, надеясь увидеть оператора:

— Вы одни?

— Да, — сказала Софико.

— Добро пожаловать. Гига, что ты стоишь, принимай гостью.

Первоначальное волнение несколько улеглось. Я знал, что когда-нибудь встречу Софико, но не думал, что она придет к нам. Вот тебе твое телевидение! От него всего можно ожидать. Теперь главное — держаться так, чтобы Лия ничего не заметила.

Мы прошли в кабинет.

— Садитесь, — я подставил Софико стул.

— Благодарю вас, — ответила она, словно понимая, что при жене лучше обращаться друг к другу на «вы». Лия немного покрутилась в комнате: поправила стопку бумаги на столе, переставила пепельницу. Это было молчаливое предупреждение: женщина, явившаяся в наш дом., должна знать, что здесь властвует Лия.

Вслух она произнесла:

— Не буду мешать вашей работе. Меня ждут дела на кухне.

Это тоже имело свой подтекст: мол, я не сую нос в дела мужа, как другие жены.

Я посмотрел на Софико. Она совсем не изменилась, только под глазами появились морщины. Да, еще она выкрасила волосы. Двенадцать лет назад она была блондинка, а теперь выкрасилась в темно-каштановый цвет. Она была в скромном синем платье с длинными рукавами, схваченном в талии золотым пояском. Через плечо висела большая кожаная сумка на длинном ремешке. Эта черная сумка придавала ей деловой, серьезный вид.