Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

— Все могу простить человеку, но распущенности — никогда, — заявил Элизбар. Он включил транзистор и принялся устанавливать палатку. Транзистор производил столько шуму, словно не Элизбар пришел, а нагрянул цыганский табор с шатрами, бубнами, младенцами и медведями.

— Унитаза не хватает, маленького резинового унитаза, — бурчал Гиви, — надуй и сиди себе на здоровье…

Потом полил дождь…

Мы пошли в кафе: я, Софико, Бадри, Эдишер, Гела, Гиви и Манана. За соседним столиком сидела в одиночестве жена известного драматурга, все еще красивая блондинка, лет пятидесяти. У нее была фигура двадцатилетней девушки и вечно удивленные младенчески-голубые глаза. Мне казалось, что у нее должно быть длинное имя, как латинское название цветка. Она иногда поглядывала в нашу сторону с улыбкой, и в этой улыбке было столько мудрости и опыта, что нас невольно охватывало почтительное смущение.

— Я хочу выпить за здоровье Софико, — сказал Гиви, разливая принесенный Бадри коньяк в кофейные чашечки, — потому что сегодня день ее рождения.

— Неправда, — засмеялась Софико, — я родилась в апреле.

— Какое это имеет значение? — отозвался Гиви. — Для меня ты родилась сегодня, потому что в эту минуту я понял, что ты замечательная девушка. Говоря по правде, жалко, что такая девушка пропадает среди таких зверей, как мы.

К нашему столу подошел Элизбар (он всегда появлялся внезапно):

— Что вы, что вы! — начал было он, но, заметив жену драматургам кинулся к ней, приложился к ручке и только после этого вернулся к нам.

— Что вы! — он сел рядом с Софико. — При чем здесь звери?

— Мы дикие кабаны, а Софико — Цирцея! — упорствовал Гиви.

— Я лично, — Элизбар взглянул на Софико, — я лично предпочитаю быть Одиссеем.

— Сейчас дам ему бутылкой по голове, узнает Одиссея! — наклонившись к Бадри, заметил я.

— Делать тебе нечего, — безмятежно махнул рукой Бадри, родственник Софико.

Вдруг Элизбар вскочил с места — это он увидел, что жена известного драматурга собирается уходить.

— Вы уходите, милая Ада?

— Ухожу, — ровные зубы открылись в ослепительной улыбке.

— Так рано?

— Для меня — самое время, я ведь старенькая, — она захлопала длинными ресницами, как это делают маленькие девочки перед тем как заплакать.

— Что вы такое говорите, — закричал Элизбар, — на всем побережье нет никого прекраснее вас!

— Спасибо, — сказала Ада и помахала нам рукой, — до свидания, дети!

Элизбар вернулся к столу:

— Завтра я всех приглашаю в ресторан, — он сделал широкий жест, словно говоря: не нужно благодарности, — все не поместятся в машине, я возьму девушек и… — он обвел нас глазами, — Бадри, если хочешь, поедем с нами. — И тотчас добавил: — Но тогда остальные обидятся.

— Спасибо, я не поеду, — ответил Бадри.

Элизбар посидел с нами еще немного, потом встал и ушел.

— Я так люблю кататься на машине! — сказала Софико.

— Ну и катайся. Никто тебе не мешает, — ответил я.

Мы с Софико сидим на «палубе». Нам холодно, но мы не уходим. Как будто море нас не отпускает, как будто морю нужны зрители, как нужны зрители актерам.

За столом, как всегда, сидит писатель из Казани и смотрит на шахматную доску, словно доска эта волшебная и сквозь нее виден весь мир, в котором ежеминутно происходят какие-то изменения и поэтому нельзя его оставить без надзора.

Писатель один. Никто с ним не играет, всем надоело проигрывать. У него плоское лицо и узкие глаза. Из этих глаз, как сквозь щель в заборе, глядит всезнающее вечное существо, облачившее свой земной двойник в черный костюм из крепа, в желтые сандалеты и соломенную шляпу, всучившее ему в руки шахматную доску и обрекшее его на одиночество.

Я замерз и с удовольствием ушел бы отсюда, но Софико не собирается вставать. Она говорит о чем-то, а я думаю про свое: если завтра будет хорошая погода, поеду в Старые Гагры, посмотрю на лебедей, посижу на солнышке один… Тоскливо без солнца…

В парке все дорожки пронумерованы, туристы ходят группами, группами возвращаются к автобусам, ждущим у входа.

Когда выходишь из парка, попадаешь на пляж. Деревянные топчаны, пестрые тенты. Некоторые места огорожены, туда впускают по билетам. Топчаны и зонтики-грибы как раз там. Хочешь полежать или принять душ — покупай билет. На то и медицинский пляж. Лежишь все равно как в больнице под надзором медсестры. Как будто здесь другое солнце и не Черное море, а цхалтубские ванны.

Я убежден, что ребята меня ищут, а если знают, где я, с нетерпением ждут моего возвращения. Каждый должен ходить по своей пронумерованной дорожке, и кто свернет в сторону — пусть пеняет на себя. В конце концов что ты пристал к этой тбилисской девчонке! Мало здесь женщин, что ли. Вместе — так вместе, если не хочешь быть с нами, оставайся со своей Софико и шепчись с ней сколько влезет…

Танцы устраивались через день. Из кинозала выносили стулья; включали магнитофон, и все, принарядившись, устремлялись на танцы, как олени на водопой.

Записи были старые: танго, фокстрот, вальс. Что-то было в этих мелодиях наивное и волнующее. Это походило на воспоминание о чем-то, навсегда потерянном. Это было как память о детстве: когда ты мал и делаешь то, что тебе запретили, — убегаешь в кино на вечерний сеанс, или пьешь на кухне остатки вина из бутылки, или рассматриваешь в книге непонятную, но явно неприличную картинку: пастух целуется с крестьянской девушкой у забора.

Первыми выходили танцевать москвич Яша и его жена в черном шарфе с блестками, как будто она только что вынырнула из-под новогодней елки. Танцевали с серьезными лицами, как учителя танцев во время урока. За ними выходили в круг остальные. Больше всех танцевала Софико. Один раз она стала плясать одна посреди зала, все остановились, когда она кончила, дружно ей аплодировали.

Я, Эдишер, Бадри, Гиви и Гела сидели рядом, как запасные игроки во время футбольного матча. На лицах наших играла ироническая улыбка: дескать, мы не такие танцы видели и сами не такое еще умеем! На самом деле танцевать умел один Бадри, и то так старомодно, что однажды, пригласив весьма почтенную даму, осрамил нас совсем. Мы не знали, куда деваться от стыда.

Правда, после этого случая нам уже было море по колено, и мы танцевали смело. Все смеялись над нами, но мы имели успех: «какие милые ребята, какие шутники, хорошо, что мы приехали именно сюда, так много мы ни в одном доме отдыха не веселились!»

Софико была в белом вязаном платье. Ее высокие загорелые ноги подчинялись своей собственной мелодии, слышной только им.

У меня пересыхало во рту. Я не мог больше оставаться в зале и уйти оттуда тоже не мог…

Гиви и Бадри ходили на рыбалку. Я стоял на берегу и смотрел, как они возвращались, с какими гордыми лицами подгоняли лодку к причалу. Я сбегал по железной лесенке и помогал им причаливать. На дне лодки трепыхалась мелкая ставридка. Гиви нанизывал рыбу на голубую нейлоновую леску и передавал мне, чтобы я отнес ее на кухню. Там молодой повар, Гивин тезка, добрый и вежливый, непременно похваливал меня за хороший улов, хотя прекрасно знал, что рыбачил не я. Не только повар, все отдыхающие знали про Гиви и Бадри.