Вячеслав Марченко - Место встречи

— Ну-ну…

— Товарищ командир! — подал наконец свой голос и вахтенный офицер Веригин, который до этого стоял в стороне, слушал и не слушал, о чем говорили старшие, всем своим видом выражая, что ему и хочется о чем-то спросить и не решается он этого сделать. — А как это понять — сдаем часть боезапаса? Мы что же, на Севера́ не пойдем?

Все полуобернулись к Веригину, дескать, что же это ты, такой-сякой, не в свое дело нос суешь, потом поглядели на Румянцева. Командир, склонив голову, начал с любопытством рассматривать Веригина, словно впервые видел его. И все ему начинало нравиться в Веригине: и почтительность, с которой тот спрашивал, и задиристость, которую вкладывал в свой вопрос. Это заметили Пологов с Кожемякиным, и вслед за Веригиным они тоже как бы молча повторили: «А в самом деле, как это понимать?»

Румянцев усмехнулся:

— Не спешите с выводами, Веригин… — Командир поначалу приподнялся на носки, потом опустился на всю ступню. — А впрочем, устами младенца… — Заметив, как обиженно поджались у Веригина губы, отечески-снисходительно добавил: — Нет, Веригин, конечно же вы не младенец, поэтому и не стройте из себя обиженного. Но ведь часть-то боезапаса сдаем. Значит, есть в вашем вопросе резон.

Пологов привычно покивал головой: «Есть, есть, а как же без резону-то» — и подумал, что, пожалуй, флотское интендантство не то что отпустит сверх обычной нормы краски, а, чего доброго, и саму-то норму урежет.

— А, Веригин? — лукаво спросил Румянцев. — Есть резон или нет его?

— Так точно, товарищ командир. Резон есть. Если уж идти в дальний поход, то грузиться придется под завязку.

— Вот именно, — уже строго сказал Румянцев и, кивнув офицерам, повторил: — Вот именно.

Заложив руки за спину, командир прошествовал на надстройку, там снова оглядел рейд, зевнул, похлопав себя ладошкой по губам, и скрылся в каюте.

— Это как понимать? — спросил Кожемякин Пологова.

— А черт его знает! — сердито ответил Пологов и, тоже кивнув, ушел к себе, за ним спустился в низы дежурный офицер капитан-лейтенант Кожемякин, и Веригин остался на палубе один, потому что вахтенному-то офицеру ни при какой погоде нельзя покидать верхнюю палубу, да ему, собственно, и самому не хотелось отсюда уходить.

Ветер убился еще накануне, и на рейде было тепло и тихо. Легкая зыбь еще вздымала воду, и казалось, что она дышит ровно и кротко, как ребенок, хотя эта ровная кротость каждую минуту могла исчезнуть, и тогда бы рейд наполнился гулом и шелестом кипящих воли. Но о том, что было бы тогда, Веригину меньше всего хотелось думать, потому что ему было хорошо теперь. Он вдруг решил, что ни на какие Севера́ они не пойдут и все останется по-прежнему, незыблемо и просто, как, скажем, сама вахтенная служба: отстоял положенное время, снял с рукава повязку и отправился по своим делам, а пробьют урочные склянки, динамики корабельной трансляции сами позовут:

— Заступающим на вахту построиться на юте.

Так, казалось Веригину, будет вечно.

А между тем командир корабля, возвратясь к себе, распорядился, чтобы ему подали чаю, и когда чай принесли и вестовой бесшумно выскользнул в коридор, он поглубже уселся в кресло и, прихлебывая из стакана, начал листать на коленях лоцию Баренцева и Белого морей.

Он один на крейсере абсолютно точно знал, что поход на Север предрешен. Хотя адмирал при прощании прямо и не сказал об этом, но он-то не первый год командовал крейсером и по ряду мелких, почти случайных деталей мог безошибочно представить, что их ожидает. Он знал, что это неминуемо произойдет, потому что Север — это выход в океан, к которому, набрав силу, уже тяготели все флоты. Но и он не знал, когда именно это должно произойти, потому что этим занималась уже другая епархия.

Знания или незнания — это, по сути, степени житейского опыта, который приходит с годами и раздвигает границы мышления до того предела, когда едва ли не каждое явление постигается в его трехмерности: как, когда и где… Румянцев знал, что его крейсер должен пойти на Север. И дело было совсем не в том, что давнишний его сослуживец, а ныне начальник, командир соединения, тот самый, плотненький румяный адмирал, прозрачно намекнул, что «вопрос этот предрешен», и не в том, что штаб дал указание списать какую-то часть матросов в экипажи — депеша эта пришла несколькими днями раньше и была обычной в том смысле, что движение личного состава на флоте всегда существовало и будет существовать, — а в том, что он, прикипевший к Балтике, с грустью понимал, что она становится тесной новым кораблям. Видимо, мысль, родившая эти корабли, была устремлена в просторы, и эти просторы теперь открывались словно бы сами по себе.

«Значит, Севера́», — в который раз уже начинал одну и ту же мысль Румянцев и, словно споткнувшись на втором слове, вдруг отчетливо понял, что́ ему надо делать. Отложив лоцию в сторону и отставив стакан, он откинулся на спинку кресла и по-птичьи прищурил глаза. Та поза, которую он сам для себя придумал и которую теперь принял, больше всего соответствовала его настроению, когда, казалось, реальные предметы, окружающие его, отступали, и Румянцев мысленно начинал обход всего корабля, заглядывал во все уголки — шхеры, — и говорил с кем-то, и кого-то убеждал, с кого-то просто взыскивал, и снова с кем-то говорил. Ему нужны были эти минуты, потому что он должен был приходить к людям с уже готовыми решениями, а эти решения как раз сейчас и рождались. Он знал, что вестовой чутко бережет его покой, и не боялся, что кто-нибудь беспричинно или своевольно нарушит этот незыблемый, почти священный порядок.

Румянцев один отвечал за все, что делалось или могло произойти на корабле. Он должен был делить ответственность со всеми, с ним же его ответственность в принципе никто не мог поделить: ни старпом Пологов, ни замполит Иконников, не говоря уже о командирах башен и групп. Успех на минувших стволиковых стрельбах командира второй башни старшего лейтенанта Самогорнова — это был прежде всего его, Самогорнова, успех, но неудача Веригина на тех же стрельбах — это уже была его, командира крейсера капитана первого ранга Румянцева, неудача.

Впрочем, был ли смысл думать о каких-то сиюминутных неудачах, когда он чувствовал себя еще сильным и крепким; правда, треклятый радикулит порой давал себя знать, но стоило ли обращать внимание на подобные мелочи, когда перед ним наконец-то распахивались во всю ширь ворота в океан!

Румянцев позвонил. Когда бесшумный вестовой, одетый в белые холщовые штаны и форменку, крадучись вошел в дверь, Румянцев хотел привычно сказать ему: «Чаю», но вместо этого несколько загадочно для вестового спросил:

— Так что, Кондратьев, на Севера́ идем?