Вячеслав Марченко - Место встречи

— Воля ваша, — упрямо повторил Медовиков, сделав каменное лицо, но Веригин уже совладал с собою, кивнув мичману на диван, покаянно сказал:

— Служим мы с тобой вместе, а все будто глядим в разные стороны.

«Куда ты смотришь, мне не ведомо, — раздражаясь, подумал Медовиков, но ни садиться, ни перечить не стал, тоже решив покончить этот неприятный разговор миром. — Эка невидаль, матроса в экипаж списали. Да их тыщами списывают! Нас ведь тоже когда-то спишут, Андрей Степаныч, товарищ лейтенант».

— Смотрим-то мы в одну сторону, только глаза у нас разные. В твоих вроде бы розового побольше, ну а в моих вроде бы поменьше. Я, Андрей Степаныч, воевал, всякого насмотрелся, так что и хочу попраздновать, а все опасаюсь: а не рано ли?

— Может, ты и прав, — расчувствовался Веригин. — Может, праздновать-то и рано, а только как жить без праздников? А может, все-таки ты и прав.

— А нет одной правды-то, Андрей Степаныч.

— Как нет? Шутишь, Медовиков. Мы-то с тобой разве не правому делу служим? Объясни мне, грешному, чего-то я не понял.

— А я не о той правде, которой мы служим, а вот о той, которая в каждом человеке сидит. Сколько человеков, столько и правд. А раз так, то маленько прав ты, маленько я, маленько Остапенко, и настоящая-то, она лежит где-то промеж нас. Ходим мы вокруг нее, а ухватить не можем.

— Наверное, это и есть та правда, ради которой мы здесь собрались.

— Та правда другая, как бы сказать — общественная, а то есть еще личная.

— Значит, и совесть есть личная?

— Как знать, может и совесть есть личная. Скажем, у одного ее поболе, у другого помене, а главная-то, она опять-таки не в нас, а где-то промеж.

— Смотри-ка ты, — удивился Веригин. — У тебя, оказывается, целая философская концепция.

— Нет, Андрей Степаныч, ни к чему мне концепции. Пустое это. Я и без них гораздо проживу. Потом же с концепциями недолго и в орла сыграть.

— Как это — в орла?

— Очень просто. Есть решка — это, выходит, небо в крупную клетку, на гарнизонной губе, — усмехаясь, сказал Медовиков. — Ну, а орел… — он еще раз усмехнулся. — Так что концепциями не балуюсь.

Веригин для пущей важности помолчал, словно что-то обдумывая, он и на самом деле подумал: «А хитер ты, рябой черт, ох хитер!» — и, помедлив еще с минуту, озабоченно спросил:

— Так говоришь, все готово к выгрузке?

— Все готово, а что не готово, то будет готово.

— Ну, добро. — Веригин уже было отпустил Медовикова и вдруг спросил: — Слушай, а если мы все-таки оставим Остапенко, а?

Медовиков даже отшатнулся и побледнел.

— Не можно, товарищ лейтенант, — сказал он хриплым голосом.

Веригин вспомнил баркас и белый след от шлюпки на воде и начал застегивать у шинели крючки.

— Будь по-твоему.

Катер уже стоял у трапа. Матросы сносили на него штабные пожитки и весело посмеивались. Веригин поскучал возле рубки вахтенного офицера, дожидаясь Першина, и, когда тот пришел, встрепенулся, но виду не подал, что истомился, только спросил:

— Ну так как?

— Э-э… поехали, — сказал Першин и первым ступил на трап. Он был хозяином положения и держался подчеркнуто-холодно, сам того не замечая, что подражает адмиралу. Катер резво отошел и круто лег на волну, обдав всего себя брызгами. — Эй, ты, потише, — заметил Першин старшине катера, и тот засуетился, начал сбрасывать обороты: «Черт те знает, как вести себя с этими штабными».

Першин прошел в салон, оставив дверь открытой, как бы приглашая Веригина последовать за ним, но Веригин ни с того ни с сего обиделся за старшину катера — чай, с одной коробки! — и остался на корме, хотя там было довольно свежо. «Тоже мне, — думал он. — Начальство из себя строит. Начальство! — передразнил он. — Карандаши затачивать да бумажки на подпись подсовывать».

— Что же ты? — крикнул из салона Першин.

— Да я ничего. Хочу на ветерке постоять. Проветриться хочу, — поспешно прибавил Веригин, чтобы Першин не подумал, будто он чурается его.

— Ну, смотри! — опять крикнул Першин, закрывая дверь, но через минуту не утерпел, вышел сам, огляделся и неожиданно — а может быть, и намеренно, поди знай этих штабных — спросил:

— Так ты, э-э… Веригин, полагаешь, что твоя благоверная отбыла в славный град Питер?

— Ничего я не полагаю, — весьма неуважительно буркнул Веригин, которому все эти светские разговоры, принятые в кают-компании, изрядно уже набили оскомину. Хотелось Веригину побыть одному и немножко помечтать, скажем, о Варьке, потому что Варька тихо отошла в розовую дымку и снова стала недосягаемой, как мечта.

— Ба, а что же тогда такой невеселый? — не унимался Першин, который, в отличие от Веригина, был не прочь позубоскалить.

Не хотелось Веригину вступать в разговоры — видит бог, тяготился он уже Першиным! — но невежливо было и отмалчиваться, как-никак и жили бок о бок, и чаи вместе гоняли, опять же и товарищей общих имели, и Веригин неожиданно для самого же себя расчувствовался и невольно поддался настроению.

— Легла какая-то горечь на душу. Сразу и не разберешь, что и от чего.

— О чем горевать, друг мой? — встрепенулся Першин, и глаза у него мягко заблестели. — Жена уехала — остались друзья. Живи, моряк, радуйся свету белому. Кстати, квартирка за тобою.

— На кой она мне.

— Не говори так. Это очень вредные и нехорошие слова. Есть предложение: если все же благоверная отбыла, то неплохо бы справить в твоей соломенной хижине отвальную.

— Погоди, зачем же так сразу! — насторожился Веригин, не желая соглашаться с Першиным, но сразу и не отказывая.

— Зачем годить. Годить не надо, это не по-товарищески. Сегодня же и справим. Ты, я, Самогорнов, найдется еще парочка-тройка человеков. Знатно посидим.

— Позволь…

— Ни-ни, не позволю… Не позволю пропадать такой заманчивой перспективе. Музыкантам уплачено, музыканты должны играть. Дражайшая Алевтина Павловна, поверь, будет на седьмом небе от восторга. Как это у милейшего Антона Павловича? «Музыка, играй. Лопахин слухать хочет». Кажется, так, но за точность не ручаюсь. Цитирую по памяти.

— Неудобно… Жена только уехала…

— Весьма и весьма удобно. Милый мой, вся наша жизнь построена на смене света и тени. Сегодня радуемся, завтра плачем. И не моги портить компашку. Сегодня ты отвернешься от друзей, завтра друзья отвернутся от тебя. Тогда, спрашивается, как жить станешь? Нас, закованных в железо, судьба редко балует отдушиной для отдохновения от бренных дел. Так неужто нас кто-то за это осудит?

— Откуда ты свалился на мою сирую голову?

— Это не я свалился. Это само провидение меня ниспослало. Радуйся, брат мой, и восхвали ближнего своего, аки самого себя.

— Себя-то мне, положим, хвалить не за что.

— И не хвали. Не будь эгоистом. Хвали ближнего, потому что он, и только он — разумеется, ближний твой, — достоин похвальбы.