Вячеслав Марченко - Место встречи

За всю войну Румянцев не видел ни одного убитого неприятельского матроса или тем более офицера, своих же похоронил многих, и потому что он не видел чужих, а видел только своих, в сознании его мало-помалу укрепилась мысль, что каждый погибший свой — это жертва невинная, а любая невинная жертва должна быть отмщена. «Мне отмщенье, — и аз воздам», кажется, этот эпиграф предпослал Лев Толстой своему самому любимому роману?..

«Ах, черт, — подумал Румянцев. — Как давно я не читывал Толстого. В руки даже не брал, и ведь стоит он, голубчик, неразрезанный. А вот ужо-ка, ужо-ка… Вот отстреляемся, вот тогда-то».

Ему доложили, что с кораблем-целью установлена прямая связь и самое большее через полчаса они сойдутся на дистанцию выстрела. Каперанг облегченно вздохнул, со скрипом потер ладони и распорядился объявить по кораблю готовность номер один.

Веригин, подперев подбородок рукой и нахлобучив фуражку на самый нос, не обращая внимания на качку, подремывал. Он переволновался и там, на рейде, когда увидел, что многих укачало, и здесь, в море, где качало основательнее, чем на рейде, и неожиданно успокоился, решив, что авось все обойдется. Он пробудился до того, как загремели колокола громкого боя. Поправил фуражку, потер кулаком помятую щеку и оглянулся. Медовиков с матросами левого орудия лущил воблу.

— Что? — спросил Веригин.

— Да вот, кончаем, — ответил Медовиков, не поднимая головы.

— Я спрашиваю, что с матросами?

— А ничего, по малости пришли в себя, а которые не пришли — придут, как ударят колокола.

— Не нравится мне это, Медовиков.

— А кому этакое может нравиться? — вопросительно отозвался Медовиков. — Этакое никому не понравится, да что ж делать, если велено стрелять при волне. Сейчас воблешку раздадим, глядишь, кому и полегчает.

— «Полегчает, полегчает»! — передразнил Веригин. После дремоты тело было вялым, разбитым. — Сделаем пропуск, тогда на самом деле кому-нибудь полегчает.

— А ништо. Не помрем, так живы будем.

Ударили колокола громкого боя, и вахтенный офицер оповестил:

— Первому дивизиону — приготовиться.

Веригин поежился, прильнул к визиру, надеясь увидеть эту треклятую цель, по милости которой выпало столько мороки, но море, изрытое громаднейшими волнами, казалось вымершим. Сюда даже не залетали чайки, а «купцы» — те и подавно не заглядывали в этот квадрат, затерянный в стороне от хоженых морских дорог.

— Первая башня, — позвал по громкоговорящей связи комдив Кожемякин.

— Есть первая. Лейтенант Веригин.

— Как самочувствие?

— Отличное. Немножко поспал.

— Да не твое, — обиделся Кожемякин. — Знаю, что тебе, бугаю, ни хрена не станется. Как чувствует себя команда?

— Кое-кого укачивает.

— Смотри мне за наводчиками. Головой отвечаешь, если что такое. Вторая башня?

— Есть вторая. Старший лейтенант Самогорнов.

— Как у тебя?

— Нормально.

— Добро. Третья башня…

Веригин обернулся к Медовикову:

— Слышал?

— Слышал. С вашего позволения, я сам сяду на вертикаль среднего.

— А что с Остапенко?

— Я ему — воблу, а он мне — полные пригоршни этого… — Медовиков брезгливо потер чистые руки о ветошь, — Какой же это матрос? — Он и не спрашивал, и не удивлялся, а сказал просто чтобы сказать.

— Вот что, — жестко, тоном, не допускающим возражения, промолвил Веригин. — Пусть каждый занимается своим делом. Но в случае чего… Ты понял меня?

— В случае чего может быть пропуск.

— А вот пропуска не должно быть. Поручаю тебе Остапенко. Головой отвечаешь! — Веригин не заметил, как повторил слова комдива Кожемякина.

Медовиков нехотя усмехнулся.

— Есть отвечаю головой, — и подумал: «Сдался ты мне со своим Остапенко. Пусть кто хочет тетенькается с ним, а я вам не нянька», перешел на среднее орудие и сделал это вовремя.

— Начать наводку! — приказали с главного командного пункта.

— Начать наводку! — отрепетовал Веригин.

Заворочались моторы, и башня поплыла на борт, казенники орудий качнулись и ушли в подбашенное отделение, стало просторно и светло.

— Снаряд бронебойный, заряд основной. Начать подачу.

— Снаряд… Заряд… Начать, — громко, как усердный школяр, повторял за комдивом Веригин, поворачивая колонку визира из стороны в сторону, пытаясь все-таки отыскать «цель», и зря пытался. С высоты его первой башни виделся узкий сектор моря, да и не море это было, а нечто изрытое бурыми волнами, которые с методичностью маятника то взбугривались, то падали ниц, пытаясь, казалось, провалиться в преисподнюю. И в боевой рубке «цель» не видели, хотя там и знали, что она начала ловчить, все время меняя курсовой угол, и только с высоты командно-дальномерного поста, где обосновался комдив Кожемякин и где неимоверно качало, «цель» виделась почти у самой кромки горизонта, да поодаль от нее, стараясь держаться на почтительном расстоянии, чтобы не попасть под залп, следовал эскадренный миноносец с посредниками, штабными артиллеристами, которые должны были сфотографировать всплески и, в конечном счете, оценить стрельбу.

— Товсь! — Веригин взглянул на прибор наведения башни и орудий и похолодел: на среднем орудии горела только красная лампочка — значит, Остапенко не успел совместить стрелку точной наводки с неподвижным индексом, и черт те знает, что теперь могло произойти. — Медовиков! — закричал он, хотя и знал, что сейчас же последует команда «залп!» и орудия, соединенные на одновременный выстрел, промолчат, и катись тогда душа в загробное царство. — Залп!

И в это мгновение мелькнула и средняя зеленая лампочка, башню как будто с силой толкнули в грудь, она покачалась, но устояла, и где-то далеко глухо и ровно ахнул залп, орудия мягко вкатились поршнями в башню, сжав воздух, который, словно хлопушкой, ударил по ушам, и тотчас, сипя и чмокая смазкой, стали на свои места. Командиры орудий опрокинули качающиеся лотки с сизыми снарядами, поблескивающими медными ободками; урча и лязгая, толкачи вколотили их в казенники, за ними отправились заряды, замочные вставили запальные трубки, и только захлопнулись замки, как орудия сорвались с угла заряжания и взметнулись на угол наведения. Одна за другой мигнули зеленые лампочки, мигнули еще раз и ровно засветились. Веригин от удовольствия и избытка чувств даже крякнул — до того все ловко получилось: механизмы, переключенные на автоматику, работали безошибочно, словно живые, и люди, бывшие при этих автоматах, тоже не могли ошибиться, и связь — «человек — механизм» — замкнулась, став единой неразрывной цепью. И опять в этой цепи забарахлило левое орудие — лампочка начала часто мигать, — и Веригину стало невтерпеж, захотелось сорваться с места и бежать туда, к среднему орудию, но он силой удержал себя, поняв холодным умом, что высшей доблестью для него в эти минуты было не бежать куда-то и что-то там делать, а молча сидеть и ничего не делать.