Вячеслав Марченко - Место встречи

Громыхнула вторая башня, озарив Веригина всполохом, и весь мир стал черным, словно началось солнечное затмение, и следом загромыхало на корме — управляющий огнем комдив Кожемякин вел пристрелку побашенно, — и мир снова стал синим и голубым.

— Поражение… Товсь… Залп!

Башня опять подалась назад, крутнулась слева направо и замерла, послушная руке наводчика, как взнузданная лошадь: автоматика требовала от людей автоматических действий, но люди-то не становились автоматами. Просто ради этого недолгого и нелегкого дела они должны были забыть себя, и они забыли, и, казалось, уже не было шторма в море и этой дурацкой качки на корабле, и ничего уже не было, кроме суматошных и точных команд:

— Товсь… Залп!

Орудия пожирали снаряд за снарядом, чтобы потом в грохоте и пламени вонзать их в небо, и они вонзались, жужжа и воя, сверлили тугой воздух, и настигнув бесподобную в своей беззащитности «цель», терзали ее бронированный панцирь тяжкими молотами, словно ковали что-то невидимое миру.

— Товсь… Залп!

Веригин даже привстал за визиром, чтобы хоть краешком глаза подсмотреть, куда и как падают снаряды, но горизонт, словно колеблющийся, как пламя затухающего костра, был чист и свеж. Ничего не видел Веригин, сокрытый со всех сторон первосортной броней, только визир позволял ему одним глазом взглянуть на стихию, которая играючи катила и катила бесконечные волны. Башня пристрелялась и работала слаженно, словно здоровый организм, и он, по сути дела, самый главный в этом организме, был и самым лишним. Все находились при деле: и тут, возле орудий, тот же Остапенко, наводивший — пусть плохо, но все таки наводивший! — по вертикали среднее орудие; и там, на голубятне, на командно-дальномерном посту Кожемякин, управлявший огнем, — только он, командир башни, словно бы выпал из дела и должен был, подобно игроку, поставившему на ту или иную лошадь, покорно ждать или своего выигрыша, или своего проигрыша. В этих стрельбах он не был ни лошадью, ни жокеем.

«Вся жизнь состоит из парадоксов», — подумал он, терпеливо дожидаясь, когда же наконец кончится эта дикая пляска огня и металла.

— Товсь…

Команды исходили с самого верху, с командно-дальномерного поста, и спускались сперва в самый низ — в центральный пост управления стрельбой — и только оттуда уже, преобразованные в числовые величины, поступали в башни, и там наверху каперанг со старпомом и старшим артиллеристом, и комдив Кожемякин, прочно обосновавшийся на самом голубятнике, видели, как одно творение рук человеческих дубасило другое творение тех же рук, и все, вопреки логике и здравому смыслу, шло хорошо, потому что последний залп полностью накрыл «цель», и будь она обычным кораблем, а не бронированной черепахой, ей пришлось бы туго, а может быть, и совсем плохо. В башнях-то ничего этого не видели и ничего не знали, и орудия мерно качались с одного угла на другой.

— Дробь! — сказал там, наверху, каперанг. — А то, чего доброго, они еще сигнал бедствия выбросят. Потом ходи по штабам, оправдывайся.

— Орудия заряжены, товарищ командир.

— Добро. Последний залп.

— Залп! — И когда снаряды с воем вонзились в небо, Кожемякин устало и почти безразлично сказал: — Дробь… Башни и орудия на ноль.

Веригин обернулся. Орудийная прислуга, переборки, палуба — все было в белой пыли от асбестовых футляров, в которых заряды из порохового погреба подавались в огневое отделение, и матросы со старшинами походили на изрядно поработавших мельников.

— Благодарю за службу! — во всю силу легких крикнул Веригин, чтобы его услышало возможно больше людей.

— Служим Советскому Союзу! — улыбаясь и не очень дружно, но весело ответили ему и на левом орудии, и на среднем, и на правом.

Качало сильно, и это стало ощутимей, когда наконец-то все кончилось и орудия больше не разевали казенников, требуя себе все новых подношений.

Позвонил Самогорнов:

— Веригин? Выходи, братец, покурим, разомнемся, а то у меня от эдакой пахоты ноги занемели. Чего доброго, застой крови получится.

— Пахали — это верно, только не мы.

— Ну мы, ну не мы, — весело сказал в ответ Самогорнов. — Экий ты, право, братец…

Они сошлись между башнями, долго прикуривали, пряча спички в ладони, но спасения от ветра не было, хотя корабль и шел носом в волну. Сплошной шквал рушил гребни на палубу, срывал с них пену, выл и пел свою вакхическую песню в честь одному ему известного бога или идола. «Скорее, все-таки ветер язычник, — красиво так подумалось Веригину. — И песня его в честь Кожемякина. Это по его воле сегодня орудия изрыгали пламень», — и ему стало грустно, что на этом языческом веселье он оказался в стороне; хотел было, посмеиваясь, сказать об этом Самогорнову, но Самогорнов мог неправильно понять, объяснить эту элегическую грусть: «Фу-ты, черт!» — заурядной завистью, и тогда Веригин деланно озабоченно спросил:

— Как думаешь, отстрелялись — ничего?

— Нормально, — сказал Самогорнов. — Комдив — молоток. Залпа три вдубасил в «цель».

— Думаешь?

— Полагаю, — уточнил Самогорнов. — После обеда врежем еще по берегу, и — на старую базу. Будя, братец, повоевали.

— А что же Энск?

— Тебе-то какая печаль? — удивился Самогорнов. — Сходишь на бережок, помилуешься.

«Да нету Варьки-то, — обидясь на себя за опрометчивость, что посоветовал Варьке уехать, с неожиданной тоской подумал Веригин. — Нету Варьки-то».

— А славно мы, братец, попахали.

«Уехала Варька-то. Варька-то уехала, — но где-то уже в уголочке затеплился уголек: — А может, и не уехала! Не уехала, может…»

— Ты где, братец?

— А… Не спрашивай. Тут я или там — не все ли равно?

По кораблю объявили готовность номер три.

В старую базу пришли в зените следующего дня, стали на правый якорь, завели на бочку швартовы, скатили для большей вальяжности палубу, хотя штормовая волна смыла с нее последнюю пыльцу, и тотчас сыграли обед:

За обедом Першин меланхолически и даже со скорбью — кажется, он не притворялся и не ерничал, по своему обыкновению, — заметил Самогорнову с Веригиным:

— Все, мальчики. Сейчас мой адмирал дерябнет с вашим каперангом ромишевича, флаг-офицеры уложат свои шмутки, оркестр сыграет «Прощание славянки», вахтенный сигнальщик спустит флаг адмирала — и конец нашей компашке. Славненько мы пожили, но жаль — мало.

— Правду глаголешь? — с интересом спросил Самогорнов. — Или байку сочиняешь?

— Правду-матушку. Ее, сермяжную. Первым катером я ухожу. Так что, Веригин, можешь на меня рассчитывать. Подброшу.

«А может, Варька-то и не уехала, — опять затеплилась у Веригина слабенькая, как копеечная свечка, надежда. — Не уехала, может, Варька-то».