Вячеслав Марченко - Место встречи

«Ну ты, рассиропился, — придержал себя в своих же чувствах Медовиков. — Эка невидаль — шинелишку просушить».

А Веригин хорошо так подумал: «А здорово это — иметь своего Савельича! Гринев-старший был, право, не дурак, дав своему отпрыску дядьку», — с этим он и в каюту вошел.

— Где это ты шинелишку свою профуфукал? — спросил Самогорнов, иронически оглядывая Веригина. — Эк тебя важнецки подмочило. Уж не за бортом ли побывал?

— На шкафуте накрыла, дьявол ее побери.

— Не будь раззявой, не лови ворон, как культурненько выражается мой мичманец. А шинелишка-то все-таки где?

— Медовиков взялся просушить, — не без удовольствия сказал Веригин.

— Гляди-ко, что у вас творится. Этак вы скоро друг у друга станете махорку с ушей сдувать.

— Завидуешь? — Веригин полез в шкаф, достал брюки, свежие носки, начал с наслаждением стаскивать с себя все мокрое.

— По-хорошему. А мне вот, братец, не везет. С дрянцой у меня мичманец. Ему бы в баталеры, а он в огневую команду попер. Там бы он развернулся. Там бы он наворотил дел. У него по части «достать-сменять» великий нюх. Это очень даже приятственно, когда у человека на что-то нюх есть. Только надо, чтоб он этот нюх к делу приспособил. Тогда ему цены не будет. А он, дурак, не понимает этого.

— Что же ты — спишешь его?

— Мичманец — не матрос-первогодок. Его абы куда не сплавишь. За ним управление кадрами стоит. Так что и рад бы в рай, да грехи, видишь ли, не пускают.

Во всем сухом Веригин почувствовал себя необыкновенно уютно, словно и не было наверху вселенской круговерти, не кипела и не ярилась вода и ветер не рвал в клочья почерневшие тучи. А цедился только из-под абажура изнеженный свет, дремотно покряхтывали, словно на морозе, переборки, да в борт кто-то размеренно и ровно стучал пудовой кувалдой, пробуя его крепость. И ничего уже не желалось Веригину, будто пристыл душой, притомился, но Самогорнову все-таки попенял:

— А что же ты тогда хотел мичманцами меняться? Знал же, что он у тебя с дрянцой.

— Я-то знал, да ты-то не больно жаловал своего. Вот и подумал, что, может, оно и к лучшему — поменять их: и тебе поспокойнее, и мне надежнее. А раз нет, то на нет и суда нет. Опять же, братец, как говорится, живем-то мы хоть и вместе, а табачок все врозь.

Надо было бы поспорить с Самогорновым, возразить ему в том смысле, что если табачок врозь, то и жить вместе нечего, но для спора не хватало хорошего запала, злости, что ли, ушла она куда-то, или, может быть, Медовиков — занятный он все-таки мужик — унес а собою, чтобы не путалась в ногах.

— Не знаю, Самогорнов, а по мне, так лучше бы и табачок вместе, — кротко сказал он. — У меня вон половина башни полегла. Как же тут врозь-то будешь?

— Хитер ты, — Самогорнов не сдержался и ухмыльнулся. — Это пока я к тебе приглядывался, тогда и врозь, А теперь коленкор иной, как говаривала моя прародительница. А то, что полегли, пусть лежат. На то он и рейд, чтобы матросики полежали. Прикажет командир сыграть ангельским трубам, то бишь колоколам громкого боя, — мертвые восстанут, а живых и подгонять не к чему.

— Думаешь?

— Бог ты мой, уверен!

Веригину снилось, что он смертельно устал и хочет спать, а спать нельзя, и это «нельзя» действовало на него отвратительно, и ему еще сильнее хотелось спать. Проснулся он среди ночи, не сразу сообразив, спит еще или уже пробудился. В борт по-прежнему стучались кулачищи, в коридоре разговаривали, и Веригин с трудом понял, что пора собираться на вахту, спрыгнул на палубу, не зажигая света, натянул брюки, китель, поверх кителя меховую душегрейку, намотал портянки и сунул ноги в добротные — яловая кожа, сорт первый — сапоги, потянулся за шинелью, и только тогда дошло до него, что шинели-то может и не быть.

В дверь постучали. Веригин высунулся в коридор и увидел рассыльного.

— Без четверти четыре, товарищ лейтенант.

— Добро.

Но шинель была, он провел по погону ладонью, чтоб не зажигать свет, — две звездочки, его шинель («Спасибо тебе, дядька Савельич»), — вместе с рассыльным поднялся наверх в глухую сырую ночь и тотчас ощутил, как во все щели засквозил ветер и по телу прошел озноб. Ежась, Веригин огляделся: по всему рейду и дальше в море вспыхивали и мерцали волны. В темноте они казались несметной стаей чаек, осенивших своими изогнутыми крылами беззвучные волны, да и волн-то не было, а мелькали только эти неоглядные крылья и озаряли округу неясным, призрачным светом.

— Что так рано? — встретил Веригина вопросом вахтенный офицер.

— Не спится, няня, там так душно. Какие указания от начальства?

— С правого борта — рейд, и с левого — рейд, по корме — берег, там в теплых постелях спят люди. А по носу — Балтийское море, а в Балтийском-то море — шторм. Вот и все указания. Так что? Вахту сдал?

— Вахту принял.

Веригин натянул на левую руку красно-белую повязку вахтенной службы, принял развод, зашел в рубку, якобы поискать что-то архиважное в рабочей книге, открыл ее и тем же временем достал папиросу, спички, воровато прикурил, с наслаждением затянулся и, водя карандашом по странице, начал подсчитывать: «Ушли во вторник. Сегодня… Постой, какой же сегодня день? — Он начал загибать пальцы. — Среда, четверг… Ого, пятница, так… Варя уехала вчера. Самое позднее — уедет сегодня. Варька, ау!» Подсознательно, влекомый ревнивой мыслью, он прыгающими буквами — качало сильно — начертил через всю страницу:

«Уехала Варька-то!»

И тотчас торопливо потянул гаснущую папиросу, с сожалением начал уничтожать ластиком творения рук своих: сперва «тер «Варьку», потом и «уехала».

Зазвонил телефон. Веригин мысленно чертыхнулся: «А, чтоб вас!», сердито доложил:

— Вахтенный офицер лейтенант Веригин.

В трубке покашляли.

— Командир говорит. — Веригин вытянулся и плотнее прижал трубку к уху. — Вот что, вахтенный офицер, без двадцати пять разбудите старпома и пришлите его ко мне, без десяти того же часа поднимите офицеров и главного боцмана. Главного боцмана тоже ко мне. В пять ноль-ноль играйте боевую тревогу: «корабль к бою и по ходу изготовить». Вопросы есть?

— Никак нет, без двадцати пять разбудить старпома, без десяти того же часа — офицеров и главного боцмана. Старпома и главного боцмана прислать к вам. В пять ноль-ноль сыграть боевую тревогу.

— Добро.

Веригин глянул на корабельные часы, для верности достал хронометр, подарок бывшего благочинного с бывшего «Пересвета»: было половина пятого, время последних предутренних сновидений, если они кого-то посещают. «Ну-ну, — подумал Веригин; через полчаса он включит колокола громкого боя, и кончатся все эти сновидения с их милой и тревожной ералашью. — Ну-ну». Он потянулся, прогоняя последнюю дремоту, вышел из рубки; и не чайки уже привиделись Веригину, а вороньи стаи, которые с шумом и гневом проносились вдоль борта, прятались в рытвины волн и снова взбегали на гребни. Море было охвачено яростью, и при виде этого яростного безумства стало жутковато и хорошо, и Веригин почувствовал себя небожителем, что ли, простершим длань над новым рождением мира из хаоса.