Вячеслав Марченко - Место встречи

Это воспоминание незримо вернуло их к дням прошлым, и та служебная лестница, которая развела их по разным ступеням, согласно званию и положению, исчезла, и сразу появилась потребность поговорить по душам, и тогда Румянцев, словно бы винясь, спросил:

— Тебе никогда не снится война?

— Почти каждую ночь, — с той же неясной, а вернее, неосознанной виной в голосе тотчас же отозвался Пологов. — Сколько же нам еще воевать-то придется? — спросил он, помолчав. — Мне ведь конец-то войны никогда не снится. Я все только к войне-то приступаю. То Либаву вижу, то переход из Таллина в Кронштадт, а вчера опять видел, как «Свердловск» свой борт торпеде подставил.

— Да-а, — только и сказал Румянцев, а за ним и Пологов повторил:

— Да-а… Я вон опять на ночь стал бриться.

— Это с чего же еще?

— А шут его знает! Не побреюсь, так и не усну. А побреюсь, все будто легче.

— Странно…

— А ничего странного нет, — живо сказал Пологов. — Я ведь не ко сну отхожу, — усмехаясь над своею слабостью, но словно бы и не усмехаясь, а скорбя по ее поводу, промолвил он, — а на войну каждую ночь отправляюсь.

— Странно, — повторил Румянцев.

Пологов только отрешенно махнул рукой, и оба невесело посмеялись: нашли чем считаться, а посмеявшись, притихли и чай допивали уже молча.

Пологов вышел от командира не то чтобы растерянный или растревоженный, а словно бы смущенный, поняв наконец, что сам-то он приоткрылся, а Румянцев, говоря условно, даже крючка у кителя не расстегнул, так и сидел весь вечер прямой и далекий, только чуть затеплился, когда вспомнили войну и трагически-печальный «Марат», на котором после училища начинали службу. «Да ну его», — нехотя подумал Пологов и даже головой мотнул в сторону командирской каюты, но легче было так подумать и мотнуть головой, чем на самом деле освободиться от чего-то недоговоренного, а вместе с тем и тягостного. «Да ну его», — повторил он про себя словно бы для острастки, спустился в офицерский коридор, возле двери в каюту задержался, но заходить к себе не стал, а прошел к Студеницыну, капитану третьего ранга, командиру артиллерийской боевой части. У того сидел командир первого дивизиона капитан-лейтенант Кожемякин, как всегда подтянутый и строгий, словно собравшийся на берег, и что-то говорил с ленцой, небрежно закинув нога за ногу. Он тотчас замолчал и начал приподниматься, за ним задвигался и Студеницын, но Пологов с досадой махнул рукой, дескать, чего уж там церемонии-то устраивать, сидите, и сам сел, подвинув свободный стул к переборке.

— Не по службе я, — сказал он, подумав и проведя щепоткой по усам. — Взгрустнулось что-то.

— С чего бы это? — спросил Студеницын, а Кожемякин понимающе, тонко так — едва дрогнули губы — усмехнулся.

— Войну с командиром вспомнили, — неопределенно сказал Пологов, чтобы не вдаваться в подробности.

— Ее вспоминай не вспоминай, она еще долго следом за нами пойдет, — с мудрым равнодушием заметил Студеницын. — Кожемякин вот не навоевался, — прибавил Студеницын с понятной только ему одному иронией; Кожемякин даже не пошевелился, как будто и не его имел в виду командир БЧ-2, только опять едва приметно усмехнулся. — Да вот, должно быть, еще Самогорнов с Веригиным. Эти и совсем пороху не нюхали. Им войну подавай, а мы с тобой по горло ею сыты. Так сказать, отбухали полный календарный срок.

— Война, как опыт человеческого безумия, не может быть забыта или не забыта, — сказал наконец Кожемякин, усмехаясь теперь одними глазами, возле которых собралась легкая паутинка. — Этот опыт должно осмыслить.

— Спасибо, — приятно и ехидно сказал Студеницын, пользуясь правом хозяина каюты и непосредственного начальника по отношению к Кожемякину. — А мы-то, грешные, и не знали этого.

— Вот именно, — заметил следом и Пологов. — Черт побери, а что же мы тогда делаем, если только каждодневно и ежечасно не осваиваем этот, с вашего позволения, Кожемякин, безумный опыт?

— Прошу прощения, не безумный опыт, а опыт человеческого безумия, — поправил Кожемякин.

— Нет, это черт знает что, — не очень бурно, но все-таки вспылил Пологов. — Мне, Кожемякин, и без вас учителей хватает.

— В самом деле, Кожемякин, попрошу не забываться. Перед вами все-таки старший помощник, — поддержал Пологова Студеницын, но когда Кожемякин хотел было подняться, чтобы выйти, тот же Студеницын неуловимым жестом — только брови сдвинул — приказал: «Сиди». — Да ладно тебе, — сказал он уже добродушно. — Видишь, народ какой пошел: замечание не ценят. Мы в свое время на такие мелочи не обижались, еще спасибо говорили.

— Да, не обижались, — подтвердил Пологов. — И спасибо говорили.

— Спасибо, отцы-командиры. — Кожемякин наконец-то поднялся, одернул китель и, вытянув руки по швам, легонько склонил голову. — Век буду помнить.

— Да ладно тебе ерничать-то! — Пологов не заметил, когда начал повторять за Студеницыным, потому что ему все казалось, что говорит он разумно и значительно, как и подобает старшему. А заметив, спохватился и подумал в сердцах: «Черт дернул самому зайти, надо было бы позвонить Студеницыну — и дело с концом, а то вот теперь препирайся с этим прощелыгой. — Он имел в виду Кожемякина, одетого всегда с иголочки. — Поставить бы по стойке «смирно»… И поставлю». Он начал ожесточаться, но виду старался не показывать, только усы его легонько вздрагивали, и это заметили Студеницын с Кожемякиным, которые знали, как, впрочем, и все офицеры на крейсере, что, когда старпом гневается, усы у него «ходят». — Да ты садись. Садись! Чего вскочил-то…

Кожемякин не торопясь, словно с великой неохотой, сел, и Пологов опять подумал, но уже без прежнего ожесточения: «Прощелыга и есть. — И тут же вынужден был поправить себя: — Но стрелять умеет, мерзавец. Хорошо стреляет». И это как-то примирило его с Кожемякиным, он даже словно бы повинился перед ним за свою горячность, и Кожемякин это почувствовал, умело и ловко так спросил:

— Так что же Севера́, товарищ капитан второго ранга?

— А… — Пологов даже рукой махнул, дескать, отстаньте от меня со своей докукой, и вдруг сообразил, что именно эти Севера́ и вывели сегодня его из равновесия, и он облегченно хмыкнул, подумав, что зря обругал — пусть в мыслях, но обругал же — Кожемякина, и мысленно же извинился перед ним, опять хмыкнул, а Студеницын с Кожемякиным меж тем переглянулись, решив, что Пологов что-то знает и скрывает от них, и если начать его расспрашивать, то он ничего не скажет, и значит, самое верное дело подождать и не торопить с расспросами. — А… — повторил Пологов. — Севера́, Севера́, а часть боезапаса сдаем. Это как понимать?

— Без боезапаса в дальний поход нас никто не пустит, — начал развивать его мысль Студеницын и тотчас сам спросил: — А как понимать, что кое-кого велено списать в экипаж?