Вячеслав Марченко - Место встречи

— Выходит… Да и не в чести мы теперь.

— Как не в чести?

— А так… Были люди, и ушли люди. Теперь тут другие дело правят. Эти из молодых. Для них мы не история флота, а старики, которых пора турнуть куда подальше, чтоб под ногами не мешались.

— Печально, — сказал Паленов, хотя особой печали не испытывал. Служа на Севере, он вообще отвык от стариков, там и флот был молодой, и люди были молодые, и даже странно было подумать, что где-то есть иные порядки и в тех иных порядках существуют свои патриархи.

— Ничего, Саша. Печаль наша не в том, как говорит Михалыч, что одни корабли ломают, а другие строят. Тут уж ничего не попишешь. А печаль наша в том, что памятью как бы мы не обветшали, не проглядели бы за новыми кораблями былых сражений и потерь. Помнишь, я вам рассказывал про командира «Меркурия» Александра Ивановича Казарского?

— «Потомству в пример»?

— Именно, — торжественно промолвил Михеич. — «Потомству в пример». Так вот если потомство возьмет в пример все великие деяния во славу Отечества, которые совершали дальние и недальние наши пращуры и товарищи, то печалиться нам нечего.

— Мне кажется, что на Севере это и происходит.

Чай остыл, да и пить больше не хотелось, они молча посидели, словно бы собираясь с новыми мыслями, но так только казалось, потому что ни старых, ни новых мыслей у них уже не было, а осталось только одно-единственное на двоих, и Михеич, усмехаясь про себя, в который уже раз думал: «Ну что ж ты тянешь-то, спрашивай о Даше, за тем ведь и шел». И Паленов тоже в который уже раз подталкивал себя: «Сейчас спрошу… Сейчас спрошу…» И наконец, запинаясь и краснея, спросил в сторону:

— А что же Даша?

Михеич как-то сразу обрадовался, начал переставлять кружки с места на место, лицо его оживилось и стало по-своему красивым.

— Даша — девушка видная, — сказал он погодя. — Ухажеров у нее много. — Он опять помолчал. — Только думается мне, что женихов-то и нету.

— Это как?

— А это всегда так: когда много, тогда и никого.

Паленов помолчал, и Михеич помолчал, и стало слышно, как за бортом играет волна, видимо, неподалеку прошел кто-то солидный и взбунтовал воду; исчез из крайнего иллюминатора солнечный сноп, в каюте несколько посвежело — день, пройдя свой зенит, пошел к закату.

— Ты как уволен-то? До полуночи?

— Нет, с ночевкой. Думал, вы приютите.

Михеич даже поперхнулся и всплеснул руками. Он хотел было обидеться на Паленова, что-де он такой-сякой-немазаный еще мог сомневаться, но вместо этого обмяк от внезапно нахлынувшей радости.

— Ну уважил, ну уважил. Так, значит, у тебя увольнительная до утра?

— До утра.

— Может, в Питер махнем? — Михеич замер, боясь, что Паленов согласится и радость его была преждевременна, но Паленов не согласился:

— У меня увольнительная в Кронштадт. В Питер как-нибудь потом.

— Ну уважил… Ну уважил…

Они прослушали зорю на верхней палубе, печальный благовест вослед дню уходящему, и сошли на берег прогуляться перед сном. В городе было много народу, праздничного и праздного, сплошь белели матросские форменки и летние офицерские кители, в городском саду гремела музыка, музыка гремела еще где-то и еще, и город, казалось, подобно кораблю, плыл, окруженный этой музыкой. На флот уже призвали и год двадцать восьмой, и год двадцать девятый, и год тридцатый, ветераны ушли в запас, и Паленов заметил, что на матросских форменках уже не горели ордена и не звенели медали, они поблескивали только на редких кителях да кое у кого на штатских костюмах. Из Кронштадта уходила война, а вместе с нею не только уходили печаль и горе, которые она принесла, но несколько затушевывались и те деяния, которыми до последнего времени флот еще жил и которые в массе своей и составляют историю.

Михеич с Паленовым вышли на Якорную площадь, постояли возле Морского собора, словно бы плечами раздвинувшего землю и вышедшего из нее, и молча направились к бронзовому адмиралу Макарову. Ветер взлохматил его бороду и отбросил полу шинели в сторону, но адмирал, казалось, не замечал этого постоянно-переменного ветра, смотрел вдаль, простерев длань, по замыслу авторов, в сторону моря, но море тут скрывалось за домами и невысокими цейхгаузами, и, стало быть, на них и указывал перст адмирала. Там, возле причалов, бронзовый Петр был прежним, и тут, на Якорной площади, бронзовый адмирал тоже по-прежнему воевал с рутинерами, а Морской собор еще больше скособочился — со стороны это было хорошо видно, — и заметно постарел Михеич, хотя и бодрился, и пытался выкатывать грудь колесом. Его уже меньше приветствовали, чаще поднимал он первым руку к козырьку, что-то невидимое стронулось со своих привычных путей и перешло на другие.

Они обошли город дважды, и только четыре или пять раз Михеича остановили знакомые переброситься словом, а раньше, помнилось Паленову, он шагу не мог ступить, чтобы с кем-то не поговорить.

Они вышли в Петровский парк, где чаще попадались матросы со старшинами и с «Октябрьской революции», и с «Кирова», и с других кораблей, знакомых у Михеича заметно тут прибавилось — «Привет патриарху», «Здорово, Михеич», «Здравия желаем», — и он заметно повеселел, приосанился и перестал сутулиться, без устали прикладывал руку к козырьку, и ладошка у него онемела, была выгнута лодочкой и потом сама непроизвольно сложилась в щепотку. Михеич, что называется, блаженствовал и готов был с каждым и постоять, и посудачить, и покурить, и снова посудачить, он и останавливался, и одалживался папиросами, и сам одалживал, и при этом непременно говорил:

— А это Паленов с Северо́в. Года два назад у меня юнгой был, а теперь, видишь ли, без пяти минут старшина, а там чем черт не шутит.

Паленов вспоминал, что года два назад вот так же водил его по Кронштадту дядя Миша, мичман Крутов, и всем представлял: «А этот из юнг. Видишь, сопит в две дырочки. Они все такие: посопят-посопят, а потом в адмиралов выучатся». Он начал, стыдясь, краснеть, решив, что и Михеич начнет приплетать адмиралов, но тот, слава богу, до этого не дошел. Для него и первый старшинский чин был уже неким откровением. Сам Михеич никогда не стремился стать повыше других и мичманским своим званием был вполне и весьма доволен, и то, что он делал, он умел и любил делать и в этом смысле ел хлеб, заработанный честно. Впрочем, если уж говорить точно, то свое мичманское звание он некоторым образом приравнивал к адмиральскому, потому что в старшинском составе мичман был старшим, так сказать, венцом всего мироздания младших командиров, и в этом смысле он не чуждался того житейского правила, что лучше быть первым среди последних, чем последним среди первых.

Возле бронзового Петра они набрели на пустую скамью и, не сговариваясь, уселись и тотчас закурили, пуская дымы в светлый, по-вечернему дрожащий воздух. Ночь наплывала белыми волнами, и эти волны не затмевали одна другую, а словно бы сменялись, отстояв свои положенные часы. Часы эти, естественно, длились считанные минуты, но чередовались ровно, как будто где-то далеко, за кромкой небес, в назначенное мгновение приоткрывались шторки и пропускали волну, и волна та катилась над морем, обволакивала Кронштадт, продолжая свой бег в Ленинград, где, наверное, в это воскресенье на Кировских островах провожали белые ночи.