Вячеслав Марченко - Место встречи

— Хрен с ним, с этим самым рейсом. Я на каком-нибудь «адмирале» уйду.

— Тогда гусь свинье не товарищ. Меня-то вряд ли на «адмирала» посадят.

— С твоим выводком, пожалуй, и не посадят, — засомневался дядя Миша.

— Ну, тогда до вечера, — сказал Темнов, и они с Симаковым и Багдериным заспешили на рейсовый пароход, а дядя Миша за каким-то чертом, как подумалось Паленову, свернул к Морскому заводу, оттуда они прошли на старый причал и оказались на древнем броненосце, отшвартовавшимся на вечную стоянку. Паленов подумал, что ни в какой Ленинград они сегодня не попадут, и сразу затосковал, хотя никто и не ждал его там, да и ждать не мог по той простой причине, что никакой тетки у него не было. Они поднялись на броненосец, прошли в корму и оказались в роскошной каюте, обитой красным деревом, правда уже изрядно потемневшим, с тяжелой бронзой, с мягкими диванами, которые тоже были изрядно замызганы.

— Михеич! — позвал дядя Миша.

На этот клич откуда-то появился мичман, похоже тот самый — Михеич, светлая голова. Носатый этот мичман был лысый, с голым черепом и провалившимся ртом. Выйдя на середину, он засиял своей лысиной и улыбнулся, от чего щеки его втянулись, а рот провалился еще больше.

— Мишка, здорово, а я уж думал, не заглянешь. В Питер, что ли, собрался?

— В Питер. Во, парня везу людям показывать. Вишь, он у меня какой аккуратный. А то пришел — тюфяк тюфяком.

— А мы-то, что ли, лучше были?

— Чего об нас вспоминать. За нами — эпоха да три войны… Что к празднику-то положено — есть или как?

Михеич достал из шкафчика «что к празднику положено», налил две рюмки, в третью лить погодил и посмотрел на дядю Мишу.

— Ему — не! Ему я в Питере эскимо куплю. На палочке. Пущай сосет.

Они выпили, а Паленов, обидясь, сидел в стороне, смотрел в иллюминатор на иссиня-серые волны, которые, рушась, набегали на соседний плашкоут, и думал, что надо бы ему было попроситься к Темнову, тогда не пришлось бы в праздничный день выслушивать всякие благоглупости в свой адрес. Ни Михеич, ни дядя Миша не обращали на него внимания, обсасывали селедочные головы и вели степенный разговор.

— Слышал, новые корабли скоро прибудут.

— Слыхал.

— Пошел бы?

— Ну дак что, если позовут, тогда можно и пойти.

— Ладно, — сказал дядя Миша, — позвоню-ка я большому Николе, а ты Юмашеву напомни. (Юмашев в то время был заместителем военно-морского министра.) Должны нас уважить. Помнишь, я тому, — он ткнул большим пальцем вверх, — порядок прививал. Во, тоже сидит, — потом он показал тем же пальцем на Паленова, — сопит в две дырочки. Глядишь, посопит-посопит да и выберется в адмиралы.

И тогда Паленов понял, кого дядя Миша имел в виду, говоря, что позвонит «большому Николе»: Николая Герасимовича Кузнецова, адмирала, военно-морского министра, а поняв, простил ему и эскимо, и «две дырочки», и сразу начал слушать стариков в оба.

— Ты сына-то тоже упреди, чтоб слово замолвил, — сказал Михеич.

— А ну его… — выразительно опустил дядя Миша некое непечатное выражение. — На сына надежда плоха. На Николу большого будем метить. Он и нынче меня с праздником поздравил. Пастухов сам его телеграмму вручил. Не хухры-мухры, с красной полосой — правительственная.

— На большого Николу — вернее, — согласился Михеич.

Паленов, забытый мичманами, давно уже поерзывал, пытался как-то встрять в разговор — очень уж занятным показался ему и сам Михеич, и эта каюта, как он понял, в прошлом адмиральская, и броненосец, наверно, времен Цусимы — и наконец деликатно спросил:

— А вы что, так и живете здесь?

— Службу несу, — сказал скромно Михеич.

— Михеич тут кое-чего присматривает, — начал вразумлять Паленова дядя Миша. — Тебе же будет в классах преподавать морское дело. — И дядя Миша опять забыл про него, они опять заговорили о новых кораблях, о боцманских должностях на них, которые бы они могли с успехом править, если бы к этим должностям приставили, потом выпили посошок и начали собираться.

Михеич пошел с ними. Возле проходной они остановились, дядя Миша спросил глазами: «Зайдем?», и Михеич глазами же ответил: «Зайдем». В проходной их знали, там они церемонно пожали вахтеру руку, немного с ним поговорили и снова похлопали по ладоням. И на заводе они то и дело останавливались, и старики разговаривали с какими-то важными чинами, в званиях не ниже капитанов второго ранга, и чины эти с ними говорили, как заметил Паленов, с уважением. А он скучал в стороне и на чем свет клял и дядю Мишу, и самого себя, за каким-то чертом собравшегося в Ленинград.

Наконец они вышли на причал, и Паленов ахнул от немого восторга: прямо перед ними, привалясь к причалу всей своей бронированной громадой, уставя вдоль бортов орудия, дремотно посапывала на волне «Октябрина» — линкор «Октябрьская революция, в прошлом — «Гангут».

Деды, как уже мысленно величал их Паленов, нимало не медля, ступили на трап и взяли под козырек, и Паленов тоже ступил вслед за ними и тоже на всякий случай приложил руку к бескозырке. Их встретил вахтенный офицер, чистенький и румяный лейтенант, и, отсалютовав мичманам, долго тряс им руки, и опять никто не обратил на Паленова внимания, как будто был он бесплотный и бестелесный — есть он и нет его, — и ему пришлось постоять в стороне, но на этот раз он уже не скучал, ощущая под ногами настоящую буковую палубу флагмана флота, о котором они часто по вечерам пели в курилке:

Черт побери, все-таки это было славно находиться под сенью угрюмо-ровных орудий, лениво уставившихся перед собою, и знать, что стоит только спуститься на жилую палубу, и броня надежно укроет от всякого рода приятелей и неприятелей, и Паленову уже расхотелось ехать в Ленинград, не зная к кому и зачем. Лучше было бы поскучать тут и вволю надышаться особым этим корабельным воздухом, который чувствуется издали. Но дедам его не было дела до его ощущений и настроений, они твердо знали свой путь, обогнули третью башню и спустились вниз — естественно, и он за ними, прошли по коридору, в котором что-то шипело и урчало, было тепло, и в этом обжитом тепле то и дело гуляли сквозняки, миновали одну перегородку и другую и уперлись прямо в дверь. Дядя Миша для приличия стукнул в нее согнутыми пальцами и, надавив на ручку, толкнул дверь вперед, и они очутились в каюте, в меру тесной и в меру просторной. Едва ли не всю ее занимал этакий обстоятельный и степенно-величественный мичман, сплошь седой, но с черными усами, и эти усы, столь, в общем-то, естественные сами по себе, так не шли к его сединам, что казались приклеенными. Мичман стоял посреди каюты в одном кителе и чистил пуговицы на другом; что-то ему не нравилось, и, судя по выражению его лица, сердитому и обиженному, бурчал он себе под нос не очень ласковые слова. Завидев дедов, он швырнул китель на койку, отступил в сторону, и в каюте сразу стало свободно. Они по очереди обнялись, похлопав друг друга по спинам, и тогда дядя Миша сказал, указав на Паленова бровью и обращаясь к хозяину каюты: