Вячеслав Марченко - Место встречи

— Так Кацамай же велел…

— То Кацамай велел, а теперь я велю. Выполняй последнее приказание.

Паленов для виду словно бы неохотно подчинился, подхватил ведро и уже было пошел, но Темнов упредил его:

— Ветошь подбери, садовая твоя голова.

О чем уж они там говорили в старшинском кубрике, Темнов с Кацамаем, Паленов не ведал и покорно ждал решения своей участи возле стола дежурного по роте, и участь его явилась в лице старшины второй статьи Кацамая, который сказал в назидание:

— Будешь еще драться — заставлю весь трап языком вылизать.

— Так я ж не дрался…

— Разговорчики.

Паленов понял, что лучше промолчать, и промолчал, не желая подбрасывать дрова в огонь, а Кацамай, казалось, чего-то ждал, полистал журнал телефонограмм, потом раскрыл журнал дневального и почитал там что-то и только после этого поднял на Паленова глаза.

— А… Это ты. Ну иди отдыхай, да прежде ветошь выполоскай. Не то смотри…

Паленов со всех ног бросился в умывальник, выполоскал ветошь и развесил ее, помылся сам, даже зубы почистил, чтобы Кацамай не поднял среди ночи наводить туалет, и только после этого повалился в койку, усталый и донельзя счастливый, что наконец-то этот длинный, черт-те знает какой бесконечный день закончился и можно остаться одному и немножко помечтать. Но мечтать не пришлось. Слева зашевелился Багдерин, справа Симаков, и Симаков спросил свистящим шепотом:

— Добрался до верхотуры?

— Не-е, Темнов ослобонил.

— С нашим Темновым жить можно, — сказал Венька Багдерин, — он если и врежет, то за дело. От Кацамая я давно бы подал рапорт на списание.

— Брось ты, Венька, со своим списанием, — сказал Паленов сердитым голосом, сочтя, что на это теперь он имеет полное право. — Закончим скоро строевую, получим бантики, пойдем в классы. Житуха будет.

Симаков, казалось, не слушал их и неожиданно сказал:

— Темнов — старшина и Кацамай — старшина, а кто из них человек — тут и смекать не надо…

— Эй, там, на шкентеле, — подал голос от стола дежурного Кацамай. — А ну, кончай базар. — И они замолчали, решая каждый для себя, расслышал ли он, о чем они говорили, или не расслышал.

Как-то в перерыве, когда они в присест «подобрали» свой очередной батон за рубль восемьдесят, согласно пореформенной цене, Симаков отвел Паленова в сторону и между прочим сказал:

— А Венька, сдается мне, совсем на гражданку навострился.

— Врешь!

— Чего мне врать. Ходит смурый, держится от нас подальше.

— Так он всегда такой.

— Такой, да не такой. Глаза у него какие-то нехорошие, словно у побитого.

— Может, его кто и побил?

— Если б побил, мы бы знали. Тут все дело в гражданке. Надо бы с Темновым поговорить.

Паленову стало жалко Веньку Багдерина. Была в нем какая-то не отроческая ласковость, которой так им всем не хватало в суровой повседневности, разрегламентированной до последней секунды, и Паленов понимал, что если Багдерин спишется на гражданку, то ему без него долго будет плохо.

В следующий перерыв Паленов с Симаковым отозвали своего командира смены подальше от сторонних глаз — якобы показать нечто важное — и наперебой начали объяснять, что с Венькой Багдериным творится что-то неладное. Непомерно высокий, какой-то весь подтянутый и ладный старшина Григорий Темнов, немного склонясь над ними, легонько, как колодезный журавель, покачивал носом в такт их не очень-то уж и связному рассказу, и Паленову вдруг показалось, что он такой высокий, что их слова до него и не доходят, он просто не слышит их, но он все расслышал и понял, догадался, когда они выговорились до донышка, и только тогда сказал:

— Не надо, ребятки, насиловать его. Служба наша суровая, пять шкур сойдет, прежде чем научишься ее ломать. Может, шкура-то у нашего Веньки-то Багдерина и не приспособлена для этой ломки. Хрупкая она у него, может. Нажмешь посильнее — хрупнет. Потом не склеишь.

— Жалко ведь, товарищ старшина, если Венька-то уйдет.

— Жалеть не надо, ребятки. Жалость — советчик плохой. Дело наше бранное, а в бранном деле у человека должен внутри стержень быть. Такой, чтоб не давал ему сильно сгибаться, а если когда и согнется, то чтобы снова выпрямлял его в ходячее положение.

— Может, у Веньки стержень-то есть. Только мы не видим его.

— А может, и есть. У человека не все вдруг рассмотришь. С ним, с человеком-то, пуд соли надо съесть. Да вы зря за Веньку заступаетесь. Я ведь не гоню его. Катрука бы прогнал, а его не гоню. Из Веньки может мужик добрый получиться. И мой совет вам, ребятки: не вспугните его, Веньку-то. Пусть сам свою думу додумывает. Как додумает, так и решит.

Ах ты Венька, Венька… Был он еще рядом, а Паленову все казалось, что он уже списался на гражданку и он его больше не увидит. Встречаясь взглядом с его большими и добрыми, как у молодого телка, глазами, Паленов невольно бессловесно спрашивал его, как там, дескать, Венька, решается в твоей путаной голове твоя судьба, и Венька Багдерин вымученно улыбался, и в его глазах Паленов видел свой же, как бы застывший, вопрос.

А дело между тем шло к Октябрьским праздникам, они уже закончили и тактическую, и стрелковую подготовки, сдали зачеты по уставам и стрелковому оружию и готовились к праздничному параду.

Дожди кончились, по утрам легонько подмораживало, и редкие лужи одевались в синее стекло. Это стекло звенело и хрустело под ногами, когда они рубили но нему строевым шагом, и даже капитан-лейтенант Кожухов, ротный командир, умеря свой голос, как будто изымал из него некоторое число металлических пластинок.

— Хорошо шагаете!

— Служим… Советскому… Союзу…

Сперва они тренировались у себя на плацу и на мощеной улице, а потом, когда из Рамбова — это было сокращенное моряками название Ораниенбаума, переименованного к тому времени в Ломоносов, — прибыла еще одна рота юнг и обе роты стали сводить в батальон, плац и улица стали тесными, и юнгам отдали Якорную площадь. До этого они несколько раз строем проходили ее, а тут Паленов впервые иначе ощутил под ногами ее булыжную длань, по-новому, как странника, пришедшего бог весть из каких сторон, оглядывал Морской собор, обезглавленный и давший трещину, по-новому вгляделся и в бородатого адмирала Макарова, указующего десницей в далекое далеко, ему все как-то стало доступнее и понятнее: и чугунная мостовая, и корабельные якоря, и пушки в оградах, и гранит пьедестала, и бронзовые волны, разбившиеся об этот гранит — и всей своей кожей вдруг ощутил, что он шел к этому городу-крепости давно, и страшно было подумать, что мог к нему никогда не прийти.

Накануне праздника юнгам раздали бантики, новые погоны на шинели и бушлаты и погончики на голландки и форменки, а двое из первой смены, которых привели к присяге, получили ленточки, и оттого, что бескозырки преобразились и засияли золотом, юнги и сами похорошели и даже построжели, хотя велика ли строгость в тех лицах, которых только недавно коснулась бритва, соскоблив с них не синюю щетину, а золотистый, почти девический пушок.