Вячеслав Марченко - Место встречи

— Слышь — пусти!

Руку отпустили, Паленов обернулся к обидчику и, увидев перед собою старшину второй статьи Кацамая, дежурившего в тот день в роте, сразу присмирел, хотя пыл его еще не прошел и сердце колотилось и прыгало, ища применения неожиданной отваге.

— Ай-яй-яй, — Кацамай даже головой покрутил, — дерешься?

— Никак нет. Это он меня первым задел.

— Ах это он тебя первым задел? И чем же это он тебя задел?

— Обозвал меня.

— А ты сразу за рукоприкладство?

— Так я…

— Вот что, родной-хороший. Доложи-ка Темнову, что я прошу тебя наказать.

— Он в городе.

— Ну так я сам тебя накажу. Вот тебе наряд вне очереди для порядку.

— За что? — невольно спросил Паленов.

— А вот за это, — начал быстро Кацамай, но Паленов сообразил, что ничего хорошего от его разъяснения не дождется, и быстро перебил его:

— Есть наряд вне очереди, товарищ старшина второй статьи.

— Так-то оно лучше будет. Помоешь трап после отбоя.

Как хорошо начался для него тот вечер — с чаепитием, с душевным разговором, — и как плохо могло все закончиться. Кацамай с Катруком ушли, а Паленов стоял столбом и весьма туго соображал о том, что же случилось, — из века в век все распри между отроками решались оплеухами, и все принимали это как должное — и почему Кацамай невзлюбил его, и какие от этой нелюбви грозят ему еще неприятности.

С тем Паленов и пошел в кубрик, чтобы поискать сердобольного Веньку Багдерина, и нашел сразу и его, и Евгения Симакова, сидели они по обе стороны койки и играли в шахматы.

— Ну что? — спросили они в один голос.

— Да ничего. Схлопотал рябчик от Кацамая.

— Ты же к мичману шел.

— Шел к мичману, а попал к Кацамаю.

— А точнее?

— От мичмана зашел в курилку, а там Катрук меня «шестеркой» обозвал. Хотел я ему врезать, а тут Кацамай.

— Понятно, — присвистнув, сказал Евгений Симаков, — рукоприкладство, а также попытка к оному караются арестом и содержанием на гарнизонной гауптвахте. Юнг подвергать аресту не полагается, поэтому высшая мера наказания для них — возвращение через военкомат на гражданку.

Венька Багдерин жалобно посоветовал:

— Сходи к мичману, чтобы он приструнил Кацамая.

— Нет, — возразил Симаков, — жаловаться на наказание — это позорно, даже если его наложили ошибочно. Смирися и не падай духом.

— Хорошо тебе так говорить, а ему трап всю ночь драить. Это знаешь как обидно, когда другие спят, — посочувствовал жалостливый Веня Багдерин.

— Саня, — закричал Симаков. — Никаких жалоб. Гордостью своей унизим Кацамая. Боже, покарай Англию.

— Хорошо тебе так говорить, — опять сказал Багдерин своим ровным и печальным голосом, упрекая Симакова.

— Никаких унижений, — решился наконец и Паленов. — Будем гордыми и смелыми. И черт с ним, с трапом.

Паленов нашел Кацамая и, стараясь сыграть под глупенького, сказал, что он все прочувствовал и готов хоть сейчас вооружиться ведром и ветошью.

— Вот как хорошо-то, — сказал на это Кацамай, и тут Паленов впервые увидел, что глаза у него желтые, как у рыси. — Только зачем сейчас-то? Сейчас не надо. Когда все лягут, тогда и помоешь. А?

— Есть.

— Вот так-то. Люблю ласковых да покладистых.

Хотел Паленов ему сказать: «Катрука-то ты любишь, потому что Катрук тебе кое-что лижет», но благоразумно ничего не сказал — научился уже помалкивать — и ловко так оградил себя от дальнейших разговоров стереотипным, но таким емким уставным ответом-отзывом: «Есть», повернулся кругом через левое плечо и, будто по делу, пошел прочь из кубрика, а выйдя в коридор, тотчас юркнул в Ленинскую комнату, чтобы там за газетной подшивкой докоротать этот, так хорошо начавшийся, вечер.

После отбоя, перед самым сном, когда полагалось на ночь глядя чистить зубы и мыть ноги, под этим предлогом в курилке — она соединялась дверью с туалетной комнатой — собирались все кому не лень, и начиналась великая травля, и даже самый прямой и бесхитростный из юнг в эти минуты становился самым отпетым вралем. Откуда у кого что бралось — поди знай, но истории, похожие на сказки, и сказки, похожие на доподлинные истории, рождались на глазах, и посиживал бы тут, и слушал бы, казалось, вечность, благо служба, как солнце, пройдя свои земной круг от восхода до заката, скатилась уже за гору, как говаривали в Горицах, и можно было ослабить в себе все пружины.

Паленов тоже послушал треп у порога — у комингса, называли его юнги по-корабельному, — набрал воды, взял ветошь и, постояв на площадке, было уже приступил к мытью, как появился Кацамай и ласково сказал:

— А не надо сверху. Сверху-то каждый сумеет. Ты лучше снизу начни. Вымой первую ступеньку, насухо вытри ее и переходи на следующую.

Рота юнг помещалась на четвертом этаже, значит, Паленову таким макаром предстояло вымыть — опять-таки они-то говорили по-корабельному: выдраить — шесть маршей и три площадки.

— Понятно?

— Так точно.

— Вот и приступай.

Нелепость приказания была очевидна, но что Паленов мог поделать? Сглотнув подступивший к горлу комок, взял он ведро с ветошью и спустился вниз.

Это был каторжный труд, потому что время еще не припозднилось, то и дело по трапу пробегали старшины из других рот, и, хотя они и пытались не следить, следы все же оставались, и ступени приходилось протирать сызнова. Голландка на спине Паленова быстро промокла, из-под бескозырки катился пот, и ему вдруг в какой-то момент показалось, что он не выдержит, лопнет в нем какая-то тяговая нить, и он замертво покатится вниз, громыхая ведром. Каких только земных и небесных кар ни призывал он на Кацамая, именуя его и Кропоидолом, и сундуком, и прочими печатными и непечатными прозвищами и словами особого значения. И потом — времени на все хватило, — чтобы хоть как-то скрасить свою повинность, он придумал, будто присвоили ему уже адмиральские чины, командует он эскадрой и черт-те знает что делает с Кацамаем. И тотчас, совсем некстати, ему подумалось, что, когда он станет адмиралом, Кацамая уже и на флоте не будет, и с тоски плюнул на только что вымытые ступени, что само по себе считалось деянием наказуемым.

К полуночи Паленов перевалил второй этаж и уже подбирался к третьему, как неожиданно кто-то легонько приподнял его за форменный воротник — за гюйс. Это был сменный командир Темнов.

— Ты это чего? — спросил он Паленова, как будто тот делал что-то противу порядка.

— Трап драю.

— Кто же его снизу драит?

— Не знаю.

— Дурья твоя голова. Ты ж так и до побудки не управишься. Тебя кто сюда послал?

— Старшина Кацамай приказал.

— Один дурак приказал, другой дурак готов носом землю рыть. За что он тебя?

— На Катрука замахнулся…

— Замахнулся, так бей, — разозлился Темнов. — На человека руки не замай, а мразь бей. На то она и мразь, чтобы бить. Собирай манатки, пошли.