Вячеслав Марченко - Место встречи

— Да ведь я так и делаю.

— Я знаю — ты парень молоток, только вот сидим мы с тобой уже сколько времени, ходим вокруг да около, а к главному тоже никак не подойдем. Тоже чего-то хитрим; выходит, и мы с изъянцем, так за что же нам ругать Медовикова?

— А мы его не ругаем.

— Правильно делаем. Ругать сначала себя надо, а когда обругаешь себя со всех сторон, тогда уж и за людей можно приниматься. — Дядя Миша передохнул, отпил глоток и другой и хитренько так усмехнулся. — Вот ты, скажем, к примеру, по своей воле списался на Балтику или тебя невзначай прислали?

— По своей воле.

— Та-ак… А зачем?

— А затем, что хотел с Дашей повидаться.

Дядя Миша отставил стакан в сторону, положил руку на плечо Паленова и пристально поглядел ему в глаза.

— Спасибо, парень, за откровенность. Вот теперь я чувствую, что и разговор у нас с тобой состоится, и подружимся мы с тобой, хоть мы и не одногодки. Не в возрасте дело, а в том, кто как на жизнь смотрит.

— Вы считаете, что у меня есть свой взгляд на жизнь? — тихо спросил Паленов, которому и хотелось услышать ободряюще-утвердительное, вроде того, что конечно же, парень, есть, но который и боялся, что дядя Миша увильнет от прямого ответа; и он насторожился, но попытался сделать вид, что это его интересует в малой степени или совсем не интересует, и принялся рассматривать в иллюминатор тюремно-глухую стену дока.

Дядя Миша тоже посмотрел на ту же самую стену, как бы проследил за взглядом Паленова, и понял, что́ в эту минуту того занимало, поэтому и сказал без всяких обиняков и оговорок:

— Есть, парень, за то я к тебе и прикипел. Только неуправляемый ты порой бываешь, но это пройдет, и чем скорее, тем лучше для тебя же будет.

— Сейчас оправдываться, — тихо спросил Паленов, — или?..

Дядя Миша отставил стакан, положил на стол не спитый треугольничек сахару и с удивлением, даже с некоторой долей обиды поглядел на Паленова.

— А я, парень, никаких оправданий от тебя не жду. Это ты себе должен сказать, а мне ничего не надо говорить. Я для себя все давно сам сказал. Так что умей слушать и понимать.

Паленов отозвался не сразу, снова долго смотрел на серую стену дока, затмившую собой весь свет, который там, за бортом, тоже начал сереть, и дядя Миша машинально уставился туда же, так и сидели какое-то время молча, словно бы собирались с мыслями, и когда молчание стало тягостным, Паленов сказал:

— В войну мне с бабушкой пришлось побираться, у нас говорят — христарадничать. Занятие это унизительное и больно бьет по самолюбию, и тут спасает не то, что это необходимо — иначе помрешь с голоду, а то, с каким настроением люди подают. Люди ведь разные. В одном доме пихнут кусок, как собаке, да еще и облают: «Много вас тут таких ходит!» А ходило-то на самом деле много. В другом — откажут. Помните, дядя Миша, есть такое выражение: «Бог подаст». Просишь-то ведь его именем: «Подайте Христа ради». Если бы все такие были, легче было бы повеситься, чем снова идти с сумой по дворам. Но дело-то в том, что чаще всего вместе с подаянием говорились какие-нибудь ласковые слова, а другая старушка возьмет да просто и перекрестит, и никаких слов не надо было, потому что я тогда уже чувствовал, что не только не осуждала нас, вшивых и обносившихся беженцев, а словно вместе с нами скорбела. Понимаете, дядя Миша, к чему я это все говорю?

— Понимаю, парень. Все до последнего слова понимаю.

— Беженцами мы тогда были. Правда, мы не бежали, а едва ноги волокли, но так уж нас называли. Мы шли теми деревнями, по которым уже прошла война, дома почти все сгорели, люди жили в банях и в землянках, самим есть нечего, а тут еще шли целые вереницы. А дело зимнее, морозы стояли крепкие. Помню, однажды шли мы, шли, едва дошли до погорелой деревни, из сил выбились, а ночевать негде. Всю деревню прошли, все забито, пустили нас уже в крайней развалюхе. Только прикорнули, и вдруг шум-гам, какой-то дядька обвинил бабушку, что та у него брюкву стащила. Успокоили кое-как того дядьку, угомонился он, а нам не спится, все боялись, как бы он нас сонных не прибил. Утром, невыспавшиеся, голодные, дожидались, пока он уйдет, и пропустили весь обоз. Отправились мы в путь вдвоем с бабушкой. Морозило, мело крепко на открытых местах, а так все лес и лес, ели обступили дорогу, едва покачиваются. И не шумят вроде бы, а заупокойную поют. Жутко так. Идем, а куда идем — и сами не знаем. И вдруг вижу — бабушка садится в сугроб. «Все, — думаю, — тут нам и каюк». Поднял я ее кое-как, а она отталкивает меня. «Погоди, — говорит, — чуток, я вот только посижу, хорошо мне так, а потом и пойдем». Схватил я палку, которой подпирался, наперевес да как заору на весь лес: «Вставай, а то прибью до смерти!» Поднялась она, и опять пошли, а потом и мне захотелось сесть.

Паленов передохнул, словно бы оглянулся назад, в свое прошлое, и дядя Миша молчал, тоже будто бы попытался туда же заглянуть, молча и сидели — так до недавнего времени но деревням сумерничали, — потом дядя Миша снова стал лить чай по кружкам, а Паленов сказал:

— Замерзли б мы тогда насмерть, только слышим — к вечеру уже, солнце за ели покатилось — догоняет нас конный обоз из трех подвод. С передних саней соскакивает дядька, помню, веселый такой, с бородой, румяный, и кричит нам: «А ну, православные, садитесь в сани, а то погибнете ни за что ни про что!» А нам уже и не сесть, окоченели так, что руки и ноги перестали гнуться. Он нас, дядька-то тот, все смешком, покидал а сани, забросал сеном — и айда дальше. Довез до дому, баню истопил, нас, вшивых-то, в баню, а потом за стол в красный угол. И на постель чистую уложили, и все с хозяйкой-то смешком, смешком… Вы думаете, я помню, как их зовут?

— Имя человека забыл, а добро-то его в тебе осталось. Так и живи с ним. Добро-то на заказ ведь не делают. Оно передается от человека к человеку.

— Может, и ваша правда.

— Да не моя она, парень, а наша общая, а я о ней только говорю. — Дядя Миша неожиданно улыбнулся, и лицо его даже в сумерках, которые одни углы скрадывают, а другие выпячивают сильнее, словно бы потеряло жесткость. — Хорошо-то как посидели мы с тобой! Ты заглядывай почаще, не жди приглашения. Выпала свободная минута — и приходи. Я всегда тебе рад буду.

— Сами же учили меня еще в школе, что ошиваться возле начальства не матросское это занятие.

— Какое ж я тебе начальство? — удивился дядя Миша. — Мы теперь с тобой товарищи и сослуживцы. В одной школе подружились, на одном крейсере служить довелось.

— Как ни товарищи, — возразил Паленов, — только вы живете в отдельной каюте, а я в матросском кубрике.

— А я бы и рад теперь пожить в кубрике, да в помеху там стану.

Время было уже позднее, на вахту вызвали вторую смену и по трансляции объявили: «Команде чай пить», с берега начали возвращаться на корабль футболисты, волейболисты, городошники и прочие «спортсмены», и палуба над головой, как мостовая, наполнилась шарканьем и легким постукиванием подошв и каблуков. Паленов взялся за бескозырку и поднялся; поднялся за ним и дядя Миша, но отпустил не сразу, придержал за рукав: