Вячеслав Марченко - Место встречи

Второй штурман на самом деле услышал и быстро ответил:

— Около полуночи.

— Добро. А Канин нос?

Штурман снова ответил.

«Ох, и высплюсь же я в Белом море, — устало и радостно подумал Румянцев. — Ох, и высплюсь же я…»

Отобедав, по одному на ходовой мостик стали подниматься офицеры. Румянцев дождался Пологова, сказал с кротким умиротворением в голосе:

— Присматривай тут. Я буду у себя.

На рейд Соловецких островов пришли ранним утром, бросили якорь, окатили палубу водой, и, так как был воскресный день, к Румянцеву пришли Иконников с Пологовым просить его уволить команду на берег, как говорится, согласно боевому расписанию. Румянцев, выслушав их, отказал наотрез. Он сказал им просто: «Нет», мог бы этим и ограничиться, но, заметив, как непроизвольно дрогнула бровь на потемневшем лице замполита и как обиженно поджались губы и обвисли усы у старпома, нетерпеливо добавил:

— Не думаете ли вы, что мы шли сюда только для того, чтобы устраивать экскурсии? Ближе к девятнадцати мы снимемся с якорей и уйдем в Кандалакшскую губу. А если кто-нибудь из ваших экскурсантов не вернется на борт к этому времени, что тогда прикажете делать?

Довод был убедительный, и Иконников со старпомом Пологовым смутились и начали говорить в свое оправдание, что, дескать, все-таки место-то историческое, монахи и все такое прочее, ну и само собой — крепость и фортификации, это тоже стоило бы осмотреть в воспитательных целях.

— Для экскурсии время еще не приспело, — жестко сказал Румянцев. — Мы пришли на Север не прохлаждаться. Это я прошу не забывать. Но команда утомилась — понятно. Поэтому сделайте вот что, — обратился он теперь уже к одному Пологову, — пошлите замерить температуру воды и, если она достаточная, разрешите купание команды с борта. — Он помолчал. — Кстати, представится неплохая возможность проверить, кто из матросов плохо плавает.

— Есть, — враз сказали Иконников с Пологовым, все-таки довольные исходом переговоров с командиром по столь щекотливому вопросу.

День стоял теплый и на удивление тихий. Вода не шелохнулась и во все стороны лежала ровная, загибая у горизонта к небу края. Вокруг корабля стаями, словно пороша, качались на воде чайки, лениво поглядывая по сторонам, иногда они взлетали, и тогда возле борта начинался веселый грай. Неба же не было. Весь вечный свод устилала сероватая пелена удивительно ровного цвета, и сквозь эту пелену немигающе смотрел белесый зрак. На него можно было глядеть открытыми глазами: он не слепил и не грел и, казалось, был лишним среди этого летнего приволья.

Прямо по носу кораблей зеленел кущами основной Соловецкий остров, на котором, выставив углом башню с бойницами, как человек плечо, покоился монастырь.

Был тот монастырь приземист и суров, стена его, обегавшая со всех сторон многочисленные постройки, даже с борта крейсера казалась грубой кладки, как будто строили ее люди огромной силы. В основании лежали не кирпичи, а мореные валуны, которые в изобилии раскидал ледник по всему русскому Северу. Но если стены, в углу острова подступавшие едва ли не к самой кромке воды, представлялись незыблемыми, словно вросли в землю или, как дерево, вырастали из нее, то храмы, которые они охраняли и которые выглядывали из-за них своими куполами, являли собою вид плачевный и унылый. Железо на куполах частью проржавело, частью же было совсем сорвано, окна зияли черной пустотой, одни кресты неистовая сила погнула, другие же совсем сбросила наземь. Да и все постройки, которые можно было рассмотреть, когда-то, видимо, опрятные и обихоженные, теперь всем своим видом говорили, что человеческие руки редко приступаются к ним, а если и приступаются, то только для того, чтобы что-нибудь ободрать, отколотить, унести.

После того как крейсер отдал якорь и подвахтенные были отпущены вниз, на полубак по привычке спустился Самогорнов. — «К своей башне», — сказал он, — задержался с Веригиным возле обреза. Они молча глядели на монастырь, покуривали, пока Самогорнов не сказал:

— А природа тут благословенная. Монахи знали, где место себе выбирать.

Веригин скосил для приличия глаза налево, направо, потянул носом воздух, который пахнул рассолом и хвоей, и уже без всякого приличия покрутил головой:

— Даже, не верится, что это Север. Такого и на Балтике не вдруг найдешь.

— Тут, братец, свой микроклимат, и вообще тут все свое. Когда-то даже важивалась соловецкая селедочка.

Веригин усмехнулся:

— Когда-то тут не только селедочка важивалась. За этими крепостными стенами и еще кое-чего делали.

— А это не нашего ума дело.

— Я же не про наши времена говорю.

— Тем более, братец. Люди потом разберутся, что тут делалось. А вот то, что постройки ободрали, это скверно. Это даже подло не по отношению к прошлому — бог с ним, с этим прошлым, — к себе, братец.

— С какой же это стати к себе? — не понял Веригин. — Церковь-то со всеми ее потрохами, как тебе известно, отделена от государства.

— Церковь — да, а культура, тем более искусство — нет. К тому же культуру эту вкупе с искусством создала не церковь, а мужики, искусные в каменной работе. Значит, чьей же работой-то мы пренебрегли? Когда-то говорили: не плюй в колодец, пригодится водицы напиться. Вот когда станем пить из этого колодца, тогда и заплачем горючими слезами.

— Нам не обязательно пить из этого колодца.

— Новые отроем?

— А почему бы и нет?

— Да потому, братец, что, сколько ни рой колодцев, водоносный-то слой один. И чем больше поставишь на нем колодцев, тем скорее этот слой и подорвешь.

— Тут я с тобою могу поспорить, хотя ты и комдив.

— Не надо, братец, спорить.

— Это почему же?

— Да потому, что просто не надо спорить. Не надо — и все.

— Как хочешь, — обиделся Веригин, но Самогорнов той обиды не принял и грустно сказал:

— Так, братец, и хочу.

Они опять молча полюбовались и самим островом, в глубь которого от дощатого причала уходил проселок, и монастырем, изгаженным, но все-таки прекрасным, как всякое творение большого искусства. «Оно было удивительно в своей целостности, — словно бы отстраняясь от Веригина, подумал Самогорнов, — но не менее удивительно и в деталях. И когда волею судьбы исчезает целостное, то остаются детали и еще долго живут сами по себе. По ним можно судить, как неповторим и велик был некогда сам ансамбль».

— Все-таки почему ты не хочешь спорить? — спросил Веригин. — Пользоваться своим положением — это, я бы сказал, бесчестно.

— Вот и скажи так.

— Но я уже сказал.

— А я, братец, взял и не обиделся. Не обиделся лишь потому, что ты монастыри считаешь только культовыми сооружениями или темницами, а я, не отрицая этого, помню еще и о том, что в лихую и темную пору монгольского ига монастыри спасли Руси письменность, а следовательно, и культуру.