Вячеслав Марченко - Место встречи

Он прищурился, силясь рассмотреть, что там на берегу, но ничего не увидел. Тогда Кожемякин услужливо подал ему бинокль.

— Благодарю, — буркнул Румянцев, покрутил окуляры, прилепил их к глазам и тотчас же различил на той холодной каменной земле домики, радиомачты, крохотные фигурки людей. «Да-а», — растерянно подумал он и сказал вслух: — Это вам не Гогланд. Камень да лед, а люди живут.

— Жить везде можно, — беспечно заметил Пологов.

— Однако… — Румянцев хотел сказать: «Однако ты сам-то до сих пор держался подальше от этих благословенных мест», но пощадил и Пологова, и самого себя. — Однако… холодновато, должно быть, тут, неуютно.

— И холодно, и неуютно — это уж точно.

— Неуютно, — доверительно сказал Румянцев. — Я бы не хотел здесь ни жить, ни служить. Но ведь были люди, скажем Седов, Сибиряков, Русанов, Литке, которые неудержимо тянулись сюда навстречу лишениям, голодным дням, неумолимым стужам, навстречу своей гибели. Что их могло здесь привлекать, в этой холодной, мрачной, безлюдной стране?

— По-моему, так вопрос ставить нельзя, — негромко, но твердо подал свой голос Кожемякин.

Все с интересом повернулись к нему.

— Нуте-с, — сказал Румянцев.

— Дело тут не в этой суровой стране, а в самих характерах тех же Седова, Сибирякова и других. Не их что-то привлекает, а сами их характеры жаждут чего-то такого, что их могло привлечь.

— Нуте-с…

— Иными словами, я хочу сказать, что побудительные причины здесь не столько находятся во внешней среде, сколько сокрыты в самом человеческом характере.

— Вы, Кожемякин, хотите сказать, что характер того же, скажем, Седова был устроен таким образом, что, не будь этой неуютной страны, он нашел бы другую, подобную этой?

— Именно это я и хотел сказать, — подтвердил Кожемякин.

— Все-таки это слишком утилитарно, — подумал вслух Румянцев. — Объяснять все только внутренними побуждениями — значит в общем-то ничего не объяснять.

— Но тогда как вы объясните, что один человек спокойно переносит холод, другой замерзает только при одном напоминании о нем?

— Это-то как раз и объясняется вашей формулой внутреннего побуждения. Но если брать ее одну на вооружение, то придется все внешние факторы просто не принимать во внимание. А ведь они существуют независимо от того, хотим мы их учитывать или не хотим. Что же касается внутреннего побуждения, то это, по-моему, любопытно.

— Любопытно, — охотно подтвердил старпом Пологов.

Он хотел, чтобы поскорее закончился этот тягучий разговор, командир бы распорядился лечь на новый курс, потому что, сколько ни ходи вдоль этой каменной громады, ничего нового не высмотришь; после поворота можно было бы раздать команде обед и самим спуститься в кают-компанию.

— Хотя… — опять сказал командир, которому, как, впрочем, и Кожемякину, не хотелось просто так закруглить разговор. К тому же он только что напился чаю, и то, что в эту минуту беспокоило старпома Пологова, его не беспокоило, и не могло беспокоить. — Хотя, — повторил он, — именно внешняя среда и формирует в основном характер человека. Я вот потомственный волгарь, а больше всего люблю Балтику. Но ведь есть и были люди, возьмем опять же Седова, которые не могли жить без Арктики. Видимо, тут должно быть единство, если так можно сказать, душ: души Седова и души Арктики.

— Это единство порой кончается трагически, — заметил Кожемякин. — Того же Седова Арктика просто не выпустила из своих объятий.

— Бывает, — согласился Румянцев. — Люди вообще смертны, но, наверное, лучше умереть, а вернее, погибнуть одержимым идеей и во имя этой идеи. — И подумал: «А собственно, зачем я спустился в каюту? Напиться чаю, а еще зачем?» — Вот что, голубчик, — обратился он к вахтенному офицеру, — прикажите поднять сигнал: «Поворот все вдруг».

— Есть, поднять сигнал «Поворот все вдруг», — повторил вахтенный офицер и закричал: — Сигнальщики!.. Поворот все вдруг!

— Есть, «Поворот все вдруг»!

В воздух на фале взлетели три комочка, развернулись, и на ветру затрепетали три флага, означавших сигнал: «Поворот все вдруг». Тотчас же на эсминцах подняли ответные флаги: «Понял, приступаю к исполнению».

— Лево руля! — скомандовал Румянцев.

«Ну наконец-то, — облегченно подумал старпом Пологов. — А то устроили говорильню на мостике, когда обед давно уже готов. Перекипит борщ, в рот ведь не возьмешь. А эти, — передразнил он, — «единство душ», «побудительные причины»… Тьфу…» Он выпятил грудь и сделал вид, что чрезвычайно заинтересовался, как эсминцы выходят в поворот.

— Одерживай.

— Есть, одерживать.

— На румбе? — спросил Румянцев.

— На румбе…

— Так держать.

— Есть, так держать.

«Так зачем же я все-таки спустился в каюту? — опять подумал Румянцев. — Напиться чаю…»

— Вот что, голубчик, — сказал он, обращаясь теперь к старпому Пологову, но имея в виду и вахтенного офицера, — поднимите сигнал: «Команде обедать!» А то борщ может перекипеть… Ведь может, а?

— Так точно.

— А знаете, я, пожалуй, сегодня отобедаю в кают-компании, — сказал Румянцев и вдруг вспомнил, зачем он еще спускался в каюту: «Ах да, хотел подумать над письмом Ольге. «Ольга Александровна» — это еще все-таки не наступило. «Оленька» — это, к сожалению, давно прошло. Значит — Ольга. Ах да, Ольга. И не письмо написать, какое к черту письмо в качку, я просто хотел о ней подумать наедине. Как, что? Милая Ольга… Да, именно — милая Ольга! Нет, голуби, я все-таки отобедаю у себя».

— Я уже распорядился поставить вам прибор, — тем не менее сказал Пологов.

«Ни хрена ты, голубчик, не распорядился еще, — подумал Румянцев и был не прав: Пологов на самом деле послал рассыльного в кают-компанию, чтобы там готовили прибор командиру. — Ну да бог с тобою».

— Все-таки отобедаю у себя, — миролюбиво промолвил он.

— Как вам будет угодно, — обиделся старпом Пологов.

— Ладно, голубчик, не сердись. Я на самом деле устал и хочу побыть один.

Он отпустил старпома Пологова и старшего штурмана обедать, сам стал к ветровому стеклу и начал наблюдать за головным эсминцем: тот шел красиво, словно бы откинувшись назад, как человек, когда он преодолевает сопротивление ветра; из-под его скул вылетали клубы пены и почти достигали ходового мостика, и порой казалось, что эсминец погружается в воду, но он всякий раз выскальзывал на новый гребень, резал его надвое и сам опять проваливался в бездну.

«А что, спросил я тогда Ольгу, счастлива ли она в замужестве? — подумал Румянцев и вдруг понял, что если спросил, то это унизительно для него, и мучительно покраснел. — Какое мне дело до того, счастлива ли она или несчастлива?»

— Штурман! — крикнул он, не оборачиваясь, уверенный, что второй штурман услышит его. — Прикиньте по карте, когда мы пройдем Колгуев?