Вячеслав Марченко - Место встречи

— В общих чертах, — ответил Пологов.

— Тогда давай посидим и помолчим. Другого такого случая у нас, может, и не представится. — Румянцев еще говорил как командир — спокойно и властно, но уже что-то надломилось в его голосе, который словно бы немножко обмяк.

Залив, впрочем, его тут иногда называли поморским словом — губа или норвежским — фиорд, прошли часам к десяти. Ждали, что сразу ударит ветер и накатит волна, но ни ветер не ударил, ни волна не накатила, море хотя и колыхалось, покрывая себя белыми бурунчиками, но бурунчики эти едва светились, и волна была не более трех баллов. Ветер же порой совсем убивался и дул в сторону, совершенно противоположную той, куда катились волны.

— Ничего, — успокаивал Румянцев конструктора, — к полудню, когда получше развиднеется, тогда мы ее и найдем. — Румянцев имел в виду волну, соответствующую шести баллам. — Тогда и постреляем.

Румянцев решил подняться повыше, подальше от рыбных промыслов и тореных морских дорог. Поближе к полудню, когда стало совсем светло, над горизонтом показался горб солнца и косо распустил свои лучи по маковкам валов, которые уже совсем стали округлыми.

— Ничего, — менее уверенно сказал Румянцев, — мы ее все равно найдем. Не может быть того, чтобы в эту пору на Баренцевом море не было приличной волны.

— А тут, по-моему, начал действовать закон подлости.

— Найдем, — подтвердил Пологов, которому все время хотелось показать, что хотя он еще старпом, но в некотором роде уже и командир и, значит, тоже имеет право на свое особое мнение. Эту ночь он плохо спал и все думал, думал, прикидывал и так и эдак, примерялся, пока наконец не решил, что он все дело поставит не так, как вел его Румянцев, а совсем иначе, хотя не очень еще твердо понимал, что он сам-то, старпом — о черт, командир! — Пологов, имел в виду, когда предполагал что-то переиначить.

Румянцев понял его, потому что сам в свое время был старпомом и сам тоже мечтал повести все дело по-своему, невольно упуская из виду, что не дела диктуют условия службы, а служба правит делами, и поспешно, совсем не по-командирски, согласился с Пологовым: — Разумеется, найдем, — хотя уже и не верил, что сегодня они сумеют найти штормовую полосу.

День получился суматошный и словно бы рваный, то и дело налетали снежные заряды, сразу же играли тревогу, предполагая, что вместе с зарядом начнет штормить, но заряд проходил, и стихал ветер, приходилось опять объявлять готовность номер два, чтобы команда успела пообедать, а потом бачковые помыли и прибрали посуду.

— Чего мы все дергаемся-то? — спросил Паленов у Веригина.

Веригин знал, как, впрочем, знал и Паленов, что крейсер искал волну, но эта бестолковщина настолько надоела, что хотелось уже ругаться, и Веригин ответил с досадой:

— А спроси их…

Между тревогами к ним заглядывал Медовиков, потускневший в последнее время и как будто потерявший в себе уверенность. Он был убежден, что Веригин возьмет его с собой во вторую башню, но когда тот сделал старшиной огневой команды Паленова, затаился, все ждал, что у Веригина с Паленовым что-то не заладится и они еще прибегут к нему, что называется, поклонятся в ножки, но у тех все ладилось, и они никуда не бегали и никому не кланялись в ножки. Тогда Медовиков стал сам к ним захаживать, сперва словно бы ненароком, потом будто бы по делу, а там привык, даже придумал себе оправдание: «Пойду посмотрю, что там поделывает мой лейтенант».

— Живы? — спрашивал он, отдраивая броняшку и просовывая голову в башню.

— Сам-то живой ли? — отзывался Веригин, стараясь скрыть свою неприязнь к Медовикову. Он не мог простить себе, что поддался тогда уговорам Медовикова и списал матроса Остапенко на берег, но, не прощая себе, он не прощал и Медовикову и, внешне поддерживая с ним товарищеские отношения, мысленно давно уже воздвиг между собою и им невидимый барьер, через который и сам уже не мог перешагнуть.

— Мне-то что, мы пониже сидим, нас не так качает.

— Качать-то нынче нечему. Нету волны.

Играли тревогу, и Медовиков снова уходил к себе, тогда уже Веригин звонил Самогорнову:

— Комдив, даешь волну, а то вся охота стрелять пропадет.

Самогорнов издергался за день, изнервничался — ему предстояло первый раз управлять огнем дивизиона, — но волны, будь она трижды неладна, все не было и не было, и он потихоньку озлился.

— Что я тебе, рожу волну-то? — возмутился он. — Это тебе не ребятишек делать!

Веригин подумал, что Самогорнов имел в виду его — Варя должна была со дня на день разрешиться, и Веригин находился в испуганно-счастливом состоянии, веря и надеясь, что Варя принесет мальчишку, — и тоже возмутился:

— Ты на что намекаешь?

Самогорнов там у себя в голубятне хрюкнул, поняв, что Веригин истолковал его слова превратно, и миролюбиво сказал:

— Не зверей, братец. Я отцовские чувства уважаю, тем более что тешусь надеждой стать отцом крестным.

— Пренепременно, — повеселев, сказал Веригин.

— А волны нет, — погрустнев, промолвил Самогорнов. — Впервые вижу такие кроткие Севера́.

Баренцево море, казалось, решило отдохнуть, и на какой бы курс ни ложился крейсер и сколько бы ни шел он этим курсом, всюду волна не превышала трех баллов.

— Закон подлости, — говорил конструктор, которому хотелось поскорее отстреляться и проверить приборы, поставить на них пломбы — он был в них уверен — и отбыть восвояси.

— Ничего, заночуем у Могильного мыса, — сказал Румянцев, — а с утра снова поищем. Попытаемся увалиться к Медвежке, — он имел в виду Медвежий остров, — там, на изломе двух океанов, волна всегда держится устойчиво.

Он распорядился выйти на связь со штабом и попросить разрешения отдать якорь на внешнем рейде, и не прошло, как это говорится, года, как разрешение было получено.

Румянцев приказал взять курс на Могильный мыс и, когда рулевой доложил, что корабль приведен к курсу, привычно сказал: «Есть», кивком головы подозвал к себе Пологова, тихо промолвил:

— Становись сам на якорь.

— Рискуете… За корабль-то еще вы отвечаете.

— Ничего. На том свете угольками разберемся.

Он стал в сторону, желая не мешать Пологову. Он знал, что рискует, но знал также, что Пологов станет на якорь не хуже, и скоро понял, что само его присутствие на мостике мешает Пологову, но тут уж он ничем помочь не мог.

— Знаете что, — полушепотом сказал Пологов, — ну их к аллаху, эти эксперименты! Становитесь сами.

— Мешаю?

— Мешаете, — искренне согласился Пологов. — Что бы я ни стал делать, все буду чувствовать на затылке ваш взгляд, а значит, обязательно напортачу.

— Добро. Вызывай главного боцмана и баковых на бак.

Старожилы говаривали, что некогда у подошвы мыса стояла избушка и жил в ней старичок помор. Когда же пришла ему пора умирать, то поднялся он наверх, там и скончался. Наверху его и похоронили, над могилой сложили из серых валунов крест. Эту легенду рассказывали и по-другому, как говорится, с вариациями, но в главном она оставалась неизменной: на сопке был кто-то похоронен, поэтому мыс и рейд напротив мыса называли Могильными. Грунт тут держал плохо, Румянцев распорядился отдать оба якоря и вытравить при каждом по двенадцати смычек якорь-цепи, чтобы было надежнее.