Вячеслав Марченко - Место встречи

…Ночь стояла светлая, полный месяц уже поднялся в самый зенит и цедил в окна свой призрачный голубоватый свет. К вечеру опять задул ветер и нагнал на озере волну; казалось, что под кручей кто-то большой и степенно-важный шевелится во сне, тяжело вздыхая и шепча под нос молитву.

А между тем и ходики в горицком доме, и хронометр на крейсере, как и все прочие часы, отсчитывали секунду за секундой, и время бесстрастно и равнодушно творило свои великие и малые дела.

Кроткая и короткая осень в Заполярье сменилась скорым безвременьем с дождями, туманами и слякотью, а потом ударили морозы и повалил снег. Морозы, правда, скоро сдали, и снег почти растаял, но тем не менее зима легла прочно. Дни стали совсем с гулькин нос, да и не дни это были, а легкая серая полумгла, похожая на рассвет или на долгие сумерки; эта полумгла заполняла время около полудня, висела над городом, над заливом; все казалось, что сейчас она прорвется, хлынет в прорехи солнце, заголубеют небеса и начнется настоящий день, но полумгла не прорывалась, висела и час, и другой, густела на глазах, и наступал ранний вечер, который длился часов пять — восемь.

Крейсер получил вместо причала в постоянное пользование бочку, на которую имел право становиться только он и никакой другой корабль даже в том случае, если крейсер уходил в море на несколько суток. На Севере время днями не измеряли, время на Севере измеряли только сутками. На Балтике было попроще, по-домашнему, что ли. «На сколько уходили?» — «На пять дней». Тут же говорили: «На пять суток». Дни в расчет, как мелкая монета, не шли. Север уважал счет крупный и солидный.

Все на крейсере окончательно обтерпелись и привыкли к Заполярью, и Балтика вспоминалась как прекрасное и никчемное сновидение, которое хорошо видеть, но лучше — ну его к богу! — не видеть, чтобы не бередить зря душу. Человек, к счастью, очень долго отвыкает, но и весьма быстро привыкает, не утрачивая одних качеств и приобретая другие. Впрочем, это свойственно прежде всего молодежи, но ведь команды кораблей во все века составляла молодежь.

Молодые русские люди брали на абордаж неприятельские корабли при Гангуте, штурмовали с моря бастионы Корфу, вели истребительную артиллерийскую дуэль при Наварине, отчаянно гибли в Цусимском проливе, возвестили выстрелом носового орудия «Авроры» начало новой эры, уходили с десантами в Новороссийск и Керчь, ни пяди земли не уступили врагу в Заполярье, белыми ночами ходили конвоями к острову Медвежьему. Словом, лезли в самое пекло, и не было случая, чтобы корабль, попавший в беду, спустил перед неприятелем флаг. Есть в своде сигналов один, стоящий наособицу, который набирают в редчайших случаях:

— Погибаю, но не сдаюсь!

Этот сигнал распорядился поднять капитан первого ранга Руднев, когда стало ясно, что крейсеру «Варяг» не удастся прорваться во Владивосток. Еще раньше, во время первой обороны Севастополя, этот же сигнал подняли на свои реи корабли Черноморской эскадры, когда, открыв кингстоны и клинкеты, шли в свое последнее бессмертное плавание, чтобы не пустить вражеские суда в Севастопольскую бухту. И спустя полвека с небольшим та же Черноморская эскадра отсалютовала этим прощальным сигналом морякам, сошедшим на сушу с кораблей, которые даже в безвыходном положении не сдались врагу. Этот сигнал поднимал «Стерегущий», а потом «Сибиряков», «Туман» — сколько их, бесстрашных и одержимых, предпочли смерть сдаче неприятелю.

— Погибаю, но не сдаюсь!

В прошлую войну враги не брали в плен морскую пехоту, прозванную ими же черной смертью, впрочем, не брали прежде всего потому, что моряки подставляли грудь пулеметным очередям, подрывали себя гранатами, ложились под гусеницы танков, решая погибнуть, но не быть плененными.

— Погибаю, но не сдаюсь!

Этот сигнал командир обязан подать, как только корабль вступит в бой, осенив им моряков на подвиг.

— Вступаю в бой. Погибаю, но не сдаюсь!

Море не оставляет на себе следов, и на местах, где в былинные и недавние времена разыгрывались трагедии, лилась кровь и умирали люди и корабли, в ясную погоду все так же невозмутимо и ласково голубеет вода, а в непогоду катятся и катятся валы, осыпая гребни свои белой пеной. Только на штурманских картах эти места помечены особо, потому что, проходя их, корабли обязаны приспустить флаги, тем самым совершить земной поклон тем, кто до конца не менял курса, оставался верен флагу.

— Погибаю, но не сдаюсь!

Традиции имеют великую силу, они не дают прерваться ни единому звену огромной земной цепи, сплетенной из человеческих жизней и судеб, и чем сильнее эти традиции и живучее людская память, тем надежнее эта цепь. В бранном деле нарушение традиций, освященных кровью живших и ушедших в бессмертие, чревато многими бедами и неприятностями, потому что одно дело поднять сигнал на стеньге — для этого достаточно единого командирского слова, — другое — и главное — как раз и состоит в том, чтобы этот сигнал стал клятвой и чтобы эта клятва вошла в плоть и в душу каждого матроса, старшины и офицера:

— Погибаю, но не сдаюсь!

В командирском салоне на вечернюю чашку чая — чашек не было, чай подавался в стаканах, как в те добрые времена, когда о Севера́х только рождались смутные слухи, — собрались старшие офицеры: Пологов, Иконников, Кожемякин, стармех; присутствовали при этом чаепитии и главный боцман дядя Миша Крутов, и, сверх того, еще один товарищ в штатском. Собственно, ради него Румянцев и собрал кое-кого из своих ближайших помощников и заместителей.

Товарищ этот был одним из ведущих конструкторов и прибыл недели полторы назад на крейсер с бригадой, чтобы установить артиллеристам главного калибра новый прибор.

Приборы были установлены во всех башнях, теперь их следовало опробовать в море при хорошей — не ниже шестибалльной — волне стрельбой из орудий главного калибра. Учебный боезапас для этой нужды в погребах, как говорится, наличествовал, Румянцев получил сегодня в штабе «добро» на выход в море, шестибалльная волна в эту пору в Баренцевом море не в диковинку, так что дело это считалось решенным, и в салоне больше говорили не конкретно о завтрашних стрельбах, а вообще о новых принципах и задачах артиллерийской стрельбы.

Конструктор был крупным специалистом своего дела, и поэтому ему, как гостю и специалисту, Румянцев и уступил на этот вечер свое право вести застольную беседу. Конструктор, помешивая ложечкой и позвякивая ею о края стакана, между тем, усмехаясь, говорил:

— «Упредитель залпов», по нашим предположениям, безусловно, повысит контролируемость выстрелов и вместе с тем повысит конструктивные поправки в управлении самой стрельбой. Это, так сказать, день завтрашний. Но это же, к сожалению, и день вчерашний. Техническая мысль сейчас настолько быстро идет вперед — семимильными шагами, что почти любая идея стареет на глазах. Та новинка, которую я вам привез, практически перестала нас интересовать, ну как бы вам не соврать — конструктор призадумался, — год назад, полтора, может быть, даже два. И мы ничего не можем с этим поделать. Пока идея обживается, пока готовятся чертежи, которые на ходу уточняются и переделываются, пока готовится опытный образец, пока этот образец доводится, проходит весьма солидное время, в которое рождаются новые идеи, а ведь рождение новой идеи означает прежде всего моральное постарение прежней. Когда мы закладываем на верфи новый корабль, он тотчас же, еще не спущенный на воду, становится вчерашним днем.