Вячеслав Марченко - Место встречи

— Мы наверху, возле трубы.

— Пойду к вам. Мочи тут нет, хоть топор вешай.

Они поднялись наверх. Паленов набросил на плечи Даши бушлат, спросил:

— Натерпелась страху?

— Представь себе — нет. Когда долго смотришь на воду, невольно привыкаешь к ней.

— Эх, Дарья, тебе бы парнем было родиться! — позевывая, заметил дядя Миша. Он часто произносил эту фразу, и поэтому на нее не обратили внимания.

Ночь стала редеть, четче означились облака, как будто их подрисовали карандашом. Они плелись с запада на восток серо-лиловыми грядами, накатываясь одна на другую. В стороне они сеяли дождь, а здесь было сухо и хорошо виделось во все стороны. Вода в озере была иссиня-бурой, сплошь покрытой белыми смушками. Прямо по носу означился низкий берег, туго увитый лозняком, а в озере, словно призрак, под черными парусами шла двойка — две двухмачтовые соймы, которые уже, видимо, закончили ночную ловлю, выбрали сети и теперь бежали домой.

— Благодать-то какая! — только и сказал, осмотревшись, дядя Миша.

К Горицкой повертке они добрались к обеду, поднялись на гору, на которую от большака шел прогон, постояли.

— Благодать-то какая… — опять сказал дядя Миша.

Село лежало между двух моренных холмов. Холмы эти, называемые тут горами, напоминали застывшие пологие волны, одни концы которых обрывались озером, а другие сходили в распахнутую долину. Прямо на круче стояла белая церковь под зеленой крышей с зелеными же куполами, слева и справа от нее дремали парки, посреди одного из них, как гриб, выглядывал Путевой дворец. А за всем этим: за церковками, за парками и Путевым дворцом — голубой глазурью сияло озеро. На этой глазури застыли двойки, не успевшие добраться до своего берега. Паруса на соймах были распущены; судя по всему, рыбаки насвистывали новый ветер.

— Благодать-то какая… А ты говоришь — Севера́. Да у тебя свои Севера́. Показывай, где тут твои хоромы.

— А вон домишко посреди села, под железной крышей.

— Ничего домишко. И сад есть?

— Был. Теперь не знаю. Может, вырубили.

Даша притомилась за ночь, которую они, по сути, провели на палубе, и только молча ахала; ей все нравилось и временами начинало казаться, что все это она уже видела однажды, но только забыла, а теперь все припомнила и это припомненное было именно таким, каким она видела.

К усадьбе они прошли задами, чтобы не привлекать к себе внимания, но их все-таки заметили, и тотчас же появились бабка Матрена Ловцова, переломленная в пояснице, и бабка Паша Гусева, любившая по любому поводу, а чаще без повода кричать: «Я говорила! Я говорила!» — а получалось: «Я горилла! Я горилла», тетка Стеша Плотникова и высоченная тетка Маша Звонцова, каждая со своим ведром и половой тряпкой; они заохали, засуетились, отперли дверь, растворили все окна и принялись за приборку. Скоро и печь растопили, чтобы выгнать сырость, поставили в чугунке картошку вариться, принесли цветы, которые после отъезда Паленова бабка Матрена Ловцова да бабка Паша Гусева взяли к себе в избы, повесили занавески на окно, и в доме хорошо запахло сырыми полами, как после капитальной уборки, когда все скребется и моется и каждая вещь сдвигается со своего места, чтобы не осталось неметеного угла. А потом появились сушеные снетки, и молоко свежее в крынках, и молоко топленое в горшках, творог, сметана, яйца, огурцы. Дядя Миша было полез в портмоне за деньгами, но на него дружно замахали руками: чего еще удумал, да мыслимое ли дело за угощение брать, креста на тебе нету, родной-желанный, не русский, что ли?

— Свой я, бабоньки, с Ладоги, — застеснялся дядя Миша.

— Ну если свой, тогда что ж… Поперву и простить можно.

Даша сперва не могла найти себе места, все переходила из комнаты в чулан, из чулана в столовую, а потом сразу как-то осмелела, поняв, видимо, что теперь ей здесь хозяйничать, и все у нее стало получаться, и бабка Матрена Ловцова с бабкой Пашей Гусевой одобрительно закивали головой:

— Так, девонька, так… Оно и ладно будет.

Тетка Стеша Плотникова, улучив минуту, спросила Паленова:

— Молодая, что ли?

— Нет еще…

— Хорошая. Только больно тоненькая. Подует ветерок, как бы не переломилась.

А там шел с озера Василий Моряков, молодой мужик, вернувшийся с фронта без ноги, закричал с мостков:

— Здорово, служивый!

Был Василий Моряков щуплый и жилистый, как будто свитый из одних жгутов, и хотя ходил с костылем и палкой, но в озере управлялся ловко, не боялся никакого ветра, порой даже трудно верилось, что он в одиночку и ставил сети, и пробирал их, и черт знает что еще он там делал, но, как правило, никогда на гору без рыбы не возвращался. Умел шутить он со смертью, и в разведке шутил — ногу потерял почти случайно, подорвавшись на мине, — и теперь шутил, и все ему сходило с рук, но, видимо, только потому и сходило, что бесстрашен был и проворен как дьявол. За то время, что Паленова не было в Горицах, Василий Моряков еще как будто усох и потемнел лицом, и дальше, казалось, ни усыхать, ни темнеть уже было некуда.

— Заходи, Сергеич, — позвал Паленов.

— А ужо погоди, порты переодену, — ответил, осклабившись, Моряков и тут же закричал жене, тащившей за ним корзину с рыбой: — Валюха, а ну-ка набросай служивому судаков!

Валентина молча, улыбаясь, поздоровалась, поставила корзину к ногам и выбрала из нее самых крупных трех судаков — она уже тоже знала, что к Паленовым — это неважно, что дом пустовал, — приехали трое: сам Паленов с молодой и еще какой-то, должно быть, в чинах, потому что в теле и важный.

Снеди нанесли столько, что пришлось раздвигать стол — дедовский, сказала бабка Матрена Ловцова. Даша весь его заставила тарелками и тарелочками, которые в избытке нашлись в старомодном, того же дерева, что и стол, буфете. Но что-то еще не умещалось, и пришлось это что-то составить на подоконники. Даше уже нравилось хозяйничать, и она летала от стола к буфету, от буфета к печи. Все эти многочисленные бабки Матрены и Паши, и тетки Стеши, и тетки Маши, которых она никак не могла запомнить, мешали ей, а потом вдруг сразу стало просторно: она даже не заметила, как все они одна за одной незаметно исчезли. Она растерянно прошла по пустым комнатам, думая, что где-то там должны быть патриарх или Паленов, но ни того, ни другого не оказалось, она негромко окликнула, подождала, думая, что отзовутся, крикнула погромче и чего-то испугалась. Она присела на сундук, огромный, темный, окованный черным железом, и, пригорюнясь, посидела так, сложив на коленях руки, потом поднялась, подошла к стене с фотографиями и долго, почти бессознательно разглядывала их.

Фотографии были старые, пожелтевшие и выцветшие за стеклом, и некоторые из них, даже под стеклом, засидели мухи. Даша попыталась угадать, кто же смотрел на нее из своего далекого далека, и, кажется, нашла мать и отца Паленова. Саша был похож сразу на обоих, а вернее, родители чем-то неуловимо дополняли друг друга, оба были в военной форме, со шпалами в петлицах. Она не знала, какие чины могли означать эти шпалы, но догадалась, что чины у родителей Паленова были большие. Он почти ничего о родителях не рассказывал, ей сейчас даже подумалось, что он почему-то скрывал от нее, что они были военные, только однажды сказал об этом, и то, кажется, мельком. Сбоку от родителей из отдельных рамочек глядели солдат с двумя Георгиевскими крестами на широченной груди и миловидная женщина в темной до пят юбке и жакете в талию с длинным рядом мелких пуговиц. И о них Паленов, кажется, тоже ничего не говорил; впрочем, если эта женщина в юбке до пят — бабушка, то ее-то он часто вспоминал, но сколько же тогда было лет той бабушке? Ах, милые, далекие и почти забытые бабушки и дедушки, могли ли вы когда-нибудь подумать, что много лет спустя пройдет по вашим половицам какая-то Даша Крутова и бесстыдно начнет рассматривать ваши давно пожелтевшие, но ставшие родными лица? Даша показала им язык и весело погрозила пальцем, но тотчас же поняла, что грозила-то она праху, и ей стало жутко.