Вячеслав Марченко - Место встречи

Все, словно бы ждали этой команды, начали садиться, и скоро поезд, скрипнув сцеплениями и тормозами, стал дергаться, как припадочный, и, подергавшись, ровно и неторопливо покатил вдоль сарафанно-березового царства, над которым уже меркло и затухало небо и призрачная темнота ложилась возле комлей деревьев.

В Новгороде они не без труда устроились на пароход, который отправлялся в Старую Руссу вскоре после полуночи. В третьем классе, куда им достались билеты, было тесно и душно. Воздух сперло, лампочки горели вполнакала, и по кубрику блуждал желтовато-серый полумрак. Негромко и беззлобно переругивались женщины, навзрыд плакал ребенок и просился на волю, неподалеку от них храпел мужчина, посвистывая носом, как чайник, а в стороне костлявая старуха недоумевала громким ломающимся голосом:

— О господи, вся Расея куда-то тронулась. Все едуть, едуть, а в какую сторону едуть — никто не знает не ведает. Грешили много, вот теперь и маются.

— Как страшно, — зябко ежась, сказала Даша. — Грешили много — теперь маемся. Что это: печаль юродивых или юродивая печаль?

— Печали теперь много, — словно бы для себя подтвердил дядя Миша. — Теперь счастливых мест не осталось; куда ни кинешь взор, везде печаль.

Даша улыбнулась:

— Патриарх, ты стал выражаться высоким стилем.

— И что делать-то?.. Раньше бы Михеич так выражался, да ведь нет теперь Михеича-то… Стало быть, мне придется за него говорить.

Заскрипели за бортом швартовы — тут их называли причальными концами, — пароход захлюпал, запыхтел, закачался, шаркая бортом о дебаркадер, начал выгребать на стремнину и скоро, содрогаясь всем своим большим шатким телом, заплюхал плицами. Городские огни медленно поплыли за корму и, теряясь в ночи, стали сливаться между собою и меркнуть.

В кубрике начали укладываться спать, уснул ребенок, разговоры поутихли, кончилась перебранка, угомонилась и костлявая старуха, и сразу стало слышно, как шумит и скребется за бортом вода. Дядя Миша повозился, повозился на своей лавке, поворочался с боку на бок, натянул на лицо фуражку, заслонив глаза от синего света ночной лампы, и тихонько захрапел.

…Даша с Паленовым сели поближе к трубе, от которой тянуло теплом, и начали молча смотреть на берег, который надвигался на них темными громадами стен и колокольней, едва виднеющейся в ночи.

— Юрьев монастырь, — сказал Паленов, — а дальше Перынский скит, за которым Ильмень. Там, где скит, раньше реликтовая роща росла, а посреди нее Перун стоял. Тут Русь тоже крестилась.

— Ты хорошо знаешь историю.

— Бабушка у меня была великая охотница до старинных преданий. Бывало, вечера напролет могла рассказывать и были и небылицы. — Паленов неприметно улыбнулся в темноту. — А сейчас мы идем — по-ильменски, бежим — древним путем из варяг в греки. Из Волхова этот путь пойдет в левый угол озера, в Ловать, а если править прямо, то к утру мы вышли бы в Горицы.

— Что ты чувствуешь, когда вокруг тебя наконец-то все родное? — спросила Даша, двигаясь, чтобы найти местечко потеплее, и невольно прижимаясь к нему.

— Я ничего не чувствую, я только боюсь, что тебе не понравятся наши Горицы. Они совсем не такие, какими я тебе представил их. Они хуже, но они же и лучше.

— Смешной ты… Мне уже все ужасно нравится.

— Я обещал Михеичу показать их…

— Нам теперь всем долго будет не хватать Михеича.

Перынь ушла в сторону, и сразу от Сергова налетел ветер, обдал брызгами нос парохода и прогулочную палубу, которая тотчас же потемнела и стала различимой в ночи; пароход закачался, как поплавок, подставляя волне один борт и проваливаясь другим. Луны не было, и облака шли низко, белея краями, и все озеро, черное и гневное, тоже белело гребнями волн, которые вспыхивали одна за другой и долго не гасли, как бы силясь слиться в один большой огонь. Так горит по весне сухая прошлогодняя трава, только от того огня бывает жарко, а этот словно бы холодил душу и вселял мистический ужас.

— Какое страшное озеро…

— Ну что ты, — возразил Паленов, — сейчас и шторма-то, кажется, нет. Так, крепкий ветер. Шелонником у нас зовется.

Даша помедлила и спросила:

— А на море так же страшно?

— Почему страшно? Напротив, совсем не страшно. Да ведь на походе мы чаще всего и моря-то не видим. Сидим возле орудий, кое-чем занимаемся… Какие же там страхи?

— А все-таки страшное у вас озеро.

— Ильмень на самом деле опасный для плавания.

— Ты из-за него пошел на флот?

— В основном из-за него…

— Теперь я, кажется, начинаю понимать тебя.

— А раньше не понимала?

— Нет, почему же, и раньше понимала, но в том понятии не было какой-то завершенности. Ты как-то особенно близко стоишь к природе. И многие черты твоего характера, взятые отдельно, просто непонятны. Теперь я могу, например, понять, почему ты порой бываешь суров и неласков.

— Это плохо?

— Сказать, что это хорошо, — нельзя. Но и утверждать, что это плохо, тоже, видимо, не следует. Главное в другом: надо понять, в чем тут дело, а поняв, или принимать, или не принимать.

— И что же?

— Мне нравится это озеро, — помолчав, заметила Даша. — Оно гневное, но, если хорошенько присмотреться к нему, оно не страшное. Оно загадочное, почти таинственное. И нет на нем ни одного огонька.

— Пароходы здесь редко ходят. А рыбацкие соймы огней не несут.

— Почему?

— Не принято.

— На самом деле страшное озеро, какое-то пиратское! А эти соймы — большие лодки?

— Большие, с двумя парусами.

— И без огней ходят?

— Без огней.

— Пиратское озеро с призраками. И тебе приходилось ночью бывать посреди озера?

— Тыщи раз…

— И не страшно было?

— А чего бояться? Мы же на соймах выбегали.

— Но чего-то ты все-таки боишься?

— Боюсь темноты.

— Как же ты боишься темноты, а выбегал в озеро ночью?

— Так днем рыба не ловится. Ее ночью плавят. Да и темноту-то я боялся на берегу, а не в озере. В озере темноты бояться нечего. — Он приобнял ее за плечи и, почувствовав, что они холодные, спросил: — Ты не озябла?

— Немножко.

— Я схожу за бушлатом… Тебе не страшно одной оставаться?

— Страшно.

— Тогда пошли вместе.

— Я посижу одна. Хочу, чтобы мне было страшно. Ты иди, только недолго.

Паленов спустился в теплый коридор, в котором было светло, пахло машинным маслом; палуба под ногами все время подрагивала, и из открытой двери слышалось, как сопит, чавкает и ворочается машина. В кубрике храпели на все лады и голоса, опять плакал ребенок, и костлявая старуха бормотала в полусне:

— Едуть, а куда едуть, и сами не знают.

Духота казалась осязаемой, и Паленову захотелось раздвинуть ее рукой, как завесу, и войти в светлое и хорошо проветренное помещение, и он мельком подумал, что в матросском кубрике народу живет побольше, а воздух чище. Дядя Миша уже не спал. Молча, кивком головы, спросил: «Где вы шляетесь?»