Вячеслав Марченко - Место встречи

Опять было много речей. Дядя Миша не проронил ни слова ни в Доме офицеров возле гроба, ни на кладбище, ни здесь, на поминках. Он словно бы обособился ото всех и жил своей жизнью, ничего не замечая и ничего не слыша; но когда люди стали по одному расходиться — ушел Кацамай с Катруком, ушел Кожухов, ушли многие другие, — дядя Миша налил граненый стакан водки, тяжело подышал, сглотнул комок и глухо, со слезой в голосе, запел:

Он передохнул, облизал губы, и голос его окреп:

За столом, не сговариваясь, стали подыматься, наполнив свои стаканы чем придется. Дядя Миша пел:

Что-то трагическое и страшное было в этих словах, и не пот уже побежал по спине у Паленова, а мурашки. А дядя Миша пел:

За столом было тихо, как во время проповеди, уже и один, и другой отставили свои стаканы. В паузах слышалось, как в гавани на кораблях били склянки, покрикивал буксир и скрипели швартовые концы. А дядя Миша пел:

Теперь уже один дядя Миша держал в руках свой граненый стакан, как жертвенную чашу. Он пел:

Дядя Миша замолчал, одним махом влил в себя стакан водки, вытер рукавом слезу, которая уже катилась вдоль носа, и сказал словно самому себе:

— Все, Михеич, прощай, стало быть…

Паленов спал у Крутовых на диване в гостиной. Накануне с похорон вернулись поздно, долго чаевничали на кухне, вспоминая Михеича, и чем дальше уходил Михеич, тем сильнее Паленов чувствовал, что без Михеича ему будет трудно. Михеич был тем человеком, который умел слушать и молчать. Дядя Миша умел делать, а Михеич — слушать, и порой это было важнее, чем делать. Спал Паленов крепко, и Даша еле добудилась его.

— Как же ты на вахту поднимаешься? — смеясь, спросила она.

— То ж на вахту, — потягиваясь, говорил он.

Все было так хорошо, в распахнутое окно снопом врывалось рыжее солнце, пахнущее невской водой и первым прелым листом, тикали ходики, и на кухне играло радио, но следом за этим светом и музыкой неслышно подкрался вчерашний день, и Паленову впервые захотелось закричать от тоски: «Нет Михеича-то!.. Михеича-то нету!» Он притянул к себе Дашу, прижался к ее холодной щеке губами.

— Как ты сегодня строишь свой день? — спросила она.

— Надо найти командира башни. Он живет где-то на Васильевском.

— Веригина?

— А ты откуда знаешь? — удивившись, в свою очередь спросил Паленов.

— Да уж знаю…

— Ну дела… — Паленов что-то вспомнил, насторожился. — Дела-а, — повторил он.

— Не темни, не надо. Дело случая. Я познакомилась с его женой в публичке. Тогда она, кажется, и женой-то еще не была.

— А Румянцев?

— А что Румянцев? — игриво переспросила Даша, но глаза выдали ее, стали беспокойными. Она присела на краешек дивана. — Не надо, Саша. Все это пустяки… Однажды он был у нас, и я распустилась и кокетничала с ним. Это был как угар какой-то, ослепление. Я и теперь не могу объяснить, что это было.

— Ладно, — сказал он грубовато. — Пора вставать.

— Не будь грубым… Я-то была тогда уверена, что ты совсем ушел из моей жизни.

— Никуда я не уходил…

— Но я-то ведь этого не знала.

— А если бы знала?

— А если бы знала, — просто сказала Даша, положив на колени по-бабьи руки, — то ждала бы и ждала своего Сашу. Ты ведь не знаешь, как порой бывало тоскливо. А почему ты все-таки молчал?

— Я же говорил тебе, что я не молчал. Я писал десятки писем тебе и раньше.

— Какой ты все-таки непутевый!

Паленов приподнялся на локте и будто бы посмотрел в окно, дескать, что там сегодня с погодой, каких ждать от нее неприятностей, но Даша поняла его, подвинулась к нему ближе.

— Слышишь, не терзай себя и не мучай меня. Я на самом деле тогда в Кронштадте растерялась, встретив его. Растерялась не потому, что что-то было, а только потому, что я подумала, что могло что-то быть.

Паленов опять приподнялся и посмотрел в окно, на этот раз не умышленно, интересуясь погодой: ему надо было знать, по какой форме — два или три — следовало выходить сегодня на улицу.

— Знаешь, — сказал он, — я больше ни о чем тебя не буду расспрашивать. Что надо, ты расскажешь сама.

— А ты ревнивый, кажется…

— Только потому, что люблю, — сказал он в свое оправдание.

— А ты не оправдывайся. Мы любим, чтобы нас ревновали.

— Для чего?

— Для того, чтобы знать, что нас любят.

— Мне эту премудрость, видимо, не постигнуть.

— И не постигай. Ты мужчина и оставайся мужчиной. И знаешь что: позавтракаешь и беги к Веригиным, пока они куда-нибудь не ушли. Я отсижу первую лекцию и забегу за тобой. Если ты не передумал, то сегодня же и махнем в Горицы.

— Заметано! — закричал Паленов.

— Тише ты, — ласково потянула Даша, — наши-то еще не все встали.

«Наши-то, — подумал Паленов. — Наши — не ваши. Эх ты, Михеич, Михеич».

Ветер с Невы шевелил на окнах тюль, и солнце на полу и на стенах двигалось, как будто настороженно прокрадывалось в передний угол, в котором было пусто и черно. Чувствовалось, что утро занялось хорошее; видимо, и день обещал отстоять ясным, и Даша сегодня казалась Паленову особенно родной.

Косолапя и загребая подшитыми валенками, в гостиную вошел дядя Миша, помятый, небритый, невыспавшийся, сердитый, в парадных брюках, небрежно забранных в эти самые валенки, в тельняшке. Посмотрел на Дашу с Паленовым, глухо спросил:

— Спишь?

— Не-е, разговариваем.

— Какие ж это разговоры, когда дама, прошу прощения, при параде, а кавалер лежит кверху брюхом.

— Патриарх, ты не совсем точен, — возразила Даша, — пузо у кавалера прикрыто.

— Прикрыто не прикрыто — не в этом дело… Это в-третьих. А в том, что, если ты куда-то собралась, туда и иди. А мы — люди свободные.

— Патриарх, я тебя не понимаю. Ты что-то задумал нехорошее?

— Было б мне сколько тебе, может, я чего-нибудь нехорошее и придумал бы, а в моем возрасте все только хорошее придумывается.

— Скажите-ка, — произнесла Даша с едва прикрытой иронией, которую в прямом смысле и иронией не назовешь, но в то же время и серьезного в таком голосе маловато, так, что-то вроде легкой шпильки — и не больно, но и ойкнуть хочется.