Вячеслав Марченко - Место встречи

— Саня, а ты усталый-усталый.

— Завтра на пароходе высплюсь, и все пройдет.

— Я не о той усталости, Сань… Тебе трудно там, на Севере?

— Слушай, Даша, к чему это я все говорю-то? Съездим в Горицы, а? Если тебе не понравится, мы сразу же вернемся.

— Ты усталый, Сань… Тебя что-то тревожит?

— Поедем, Даша. Ты не думай — у меня денег много.

— Да уж поедем… — не слушая его, сказала Даша. — Что уж так-то… Дед только примажется.

— И пойдем мы с тобой, Даша, на пароходе древним путем «из варяг в греки», и будут над нами мерцать и падать звезды.

— Какой ты еще все-таки мальчишка…

Наутро было решено, что дядя Миша с Паленовым тотчас же отправятся в Кронштадт, а все остальные Крутовы приедут туда завтра, прямо к похоронам. Дядя Миша был хмур и озабочен, почти ничего не ел, только стакан за стаканом пил чай, сердясь, что ему наливают некрепкий.

Первым встал из-за стола Крутов-младший, и тотчас же — видимо, так было заведено в доме — за ним в прихожую величественно проследовала Екатерина Федоровна, за ними поднялась Даша, жалобно посмотрела на Паленова, боясь, что он не поймет, но он все понял и тоже отложил салфетку в сторону, поспешив за Дашей. На площадке Даша задержалась и опять долгим взглядом оглядела его, как будто чему-то не верила или в чем-то сомневалась.

— Ты сейчас на деда не сердись. Он словно бы не в себе. Пока был жив Михеич, он и себя чувствовал увереннее. Теперь Михеича нет, и дед может скоро рухнуть. Он, как зверь, почувствует это прежде всех.

— Я поберегу его.

— И сам поберегись… Я знаю, что у тебя что-то было с руками и ты лежал в лазарете.

— Он написал? — обиженно спросил Паленов, имея в виду дядю Мишу.

— Он не он, какое это имеет значение?.. Я-то знаю, как он тебя любит. И Михеич тебя любил. Скажи мне — за что?

— Какое это теперь имеет значение? — повторил ее слова Паленов. — Михеича-то больше нет.

— Сашка, ты на самом деле береги себя.

Он не понял, почему она так говорит, и тихо сказал:

— Чего беречься-то…

Даша быстро, пристыженно засмеялась:

— Ты на самом деле непутевый!

Она прислонила свою сумку к перилам, и Паленов прижал Дашу к себе, неожиданно ощутив тепло ее сильного тела.

— Теперь иди к деду, — сказала она, отстраняясь первой. — Завтра я вас найду, а послезавтра можно и в Горицы. Я чего-нибудь совру в деканате.

— А ты не ври…

— Хорошо, — с расстановкой промолвила Даша. — Я не буду врать. — Она повернулась и, цокая каблуками, помчалась вниз, перед парадной дверью обернулась, посмотрела вверх, махнула рукой: «Ау, Сашка» и, хлопнув дверью, выбежала на улицу.

Дядя Миша уже собрался, нетерпеливо ходил из кухни в прихожую, но Паленову ничего не сказал, только посмотрел в сторону, пряча свой укоризненный взгляд. Молча дождался, когда Паленов соберется, и первым вышел, медленно начал спускаться вниз, придерживаясь за перила. Если вчера ему хотелось говорить, то сегодня, кажется, он решил молчать и на все вопросы Паленова, хмурясь, отвечал однозначно: «да», «нет», «не знаю», «там узнаем»; и Паленов тоже замолчал, почувствовав, что ему и самому-то меньше всего хочется говорить. Он не заметил, как они вышли на улицу, как добрались до остановки трамвая, даже не обратил внимания, как ехали — ну ехали и ехали, экая важность, — только возле дебаркадера, когда дядя Миша незлобиво ткнул его в бок, он словно бы очнулся и заулыбался счастливо и виновато.

— Ты хоть в Кронштадте-то не лыбься, — скорее попросил, чем урезонил, его дядя Миша, — проникнись моментом.

— Да я проникся, — ответил Паленов.

— Оно и видно…

Они шли тем же путем, каким хаживало не одни поколение русских моряков, в том числе и они сами, чтобы начать отсчет своего флотского времени. В Кронштадте по велению Петра Великого был установлен фуршток, нулевая отметка которого считается уровнем моря; подобно этому, многие российские моряки сделали там свои условные зарубки, означив ими свой математический знак, с коего начинается весь счет.

Миновав нагромождение заводских корпусов, которые обступили с обоих берегов Неву, и оставив позади порт, пароход выбрался наконец на мелководье Маркизовой лужи. Сразу за Вольным островом хорошо и многолико открылся Кронштадт, освещенный солнцем и сам похожий на солнце, выходящее поутру из воды.

Паленов словно бы оглянулся назад и увидел себя в необмятой матросской робе, бескозырке без ленточек — чумичке, новых ботинках, которые ужасно скрипели, пугая своим скрипом прохожих. Тогда он шел в Кронштадт устанавливать фуршток своей новой загадочной жизни, которая по прошествии времени оказалась совсем не загадочной. И этой же дорогой, только из Кронштадта в Ленинград, он рванулся к Даше, выиграв свое первое сражение — шлюпочные учения школы Оружия; ему казалось все нипочем, он мог со всем миром обращаться запанибрата и жестоко просчитался: Даша его не ждала, более того, Даша в тот день уходила с другим…

С пристани, перейдя овраг по висячему мостику, они сразу пошли в школу Оружия, мимо Летнего сада, мимо адмирала Макарова, ощутив под ногами хорошо отполированную матросскими ботинками брусчатку Якорной площади.

Вахтенный в проходной даже не взглянул на их документы, узнав, что они прибыли с Севера на похороны мичмана Полякова. Они вошли во двор, и Паленов увидел кирпичное, в четыре этажа здание школы Оружия, застывшее вдоль всего огромного плаца, словно строй новобранцев; сам плац, поросший кое-где чахлой травой; вишневые деревья в дальнем конце. Все это он, оказывается, помнил, как Горицы, и ему стало тревожно и радостно. В строевой части их встретили капитан третьего ранга Кожухов, в прошлом их ротный командир, старшина смены Паленова — Кацамай, тоже поднявшийся в чинах и ставший уже мичманом, вечный недруг Паленова — Катрук. Этот тоже, как и Паленов, носил уже на погончиках три лычки. Паленов узнал их и не почувствовал ни настороженности, ни вражды ни к Кацамаю, ни к Катруку, хотя те и обижали его. Они даже обнялись — перед гробом одного другие становятся терпимее, — похлопали друг друга по спинам: дескать, как ты? А ты как? Да ничего, все нормально.

Кожухов поднялся навстречу дяде Мише — ротный командир всегда был почтителен к своему ротному старшине, — они тоже обнялись, не в охапку, как это сделали Паленов с Катруком, а по-стариковски, трогательно и бережно.

— Скрипим помаленьку? — спросил Кожухов, как бы желая этим сказать, что они сами-то вот скрипят еще, а Михеич уже отскрипелся.

— Скрипим, — ответил дядя Миша машинально, тоже тем самым словно бы говоря, что и рад бы не скрипеть, да оно само скрипится.

— Говорят, на Севера́ ушел?

Дядя Миша скупо улыбнулся:

— Ушел. Собирались все втроем, а один я ушел. Матвеич, тот на корню подгнил. Михеич, стало быть… Ну об нем чего теперь говорить. А я вот на Севера́х.