Вячеслав Марченко - Место встречи

— Ты всегда был молодцом.

В другое время дядя Миша обязательно бы похвалился: а что, дескать, это все правильно, — но сегодня только безнадежно махнул рукой.

Их разместили в старшинском кубрике, благо старшины все разъехались по кораблям, а скоро пришел и Матвеич, узнавший, что приехал Крутов-старший. Эти обнялись уже по-настоящему, покачиваясь, долго стояли так, уронив друг другу на плечи по скупой слезе. Паленов не узнал бы Матвеича, хотя он и был в форме: от бравого, пузатого главного боцмана линкора «Октябрьская революция» осталась только меньшая половина. Был он худ и желт и тоже, видимо, не собирался задерживаться на этой земле.

— Мы к тебе прямо с аэродрома заезжали.

— Я тоже тебя ждал, а потом не выдержал и махнул в Кронштадт. Сердце изболелось.

— Что он?

— Хорошо лежит.

— Никому не надоел…

— Не-е, Михеич был мужик ненадоедливый. — Матвеич наконец обратил внимание на Паленова: — Что, братец, далеко ли до адмиральского чина осталось?

— Как до неба.

— Ну если как до неба, то это недалеко.

— Прибедняется он, — сказал дядя Миша. — Служба у него пошла. Старшина огневой команды во второй башне.

— Тогда до адмирала уже всего ничего осталось. Мы с тобой в его пору бачковали да старшинам в рот глядели, а он, стало быть, сам людей учит.

— Они теперь все такие… Еще мамку за титьку держит, а сам уже командует: «Лево руля… Лево на борт».

Матвеич с дядей Мишей сдержанно посмеялись, хотя, как показалось Паленову, смеяться-то им сейчас хотелось меньше всего.

Потом начались долгие блуждания по Кронштадту. Сначала сходили в госпиталь, где в морге на льду лежал покойный. «К Михеичу», — говорили патриархи. Оттуда завернули на броненосец, к борту которого уже пристраивалась баржа и рабочие-сварщики заносили на палубу баллоны с газом. Обедали в кают-компании линкора «Октябрьская революция». Патриархов везде узнавали, и, как прежде, приветствовали их первыми даже старшие офицеры, но Паленов видел, что по причалам-то они шли не как прежде, выставляя грудь колесом, словно отставные адмиралы, а ссутулясь и опустив плечи, то и дело шаркая ногами.

Хоронили Михеича в четверг. День с утра занялся на удивление чистый и светлый. Деревья только кое-где тронула желтизна, они еще свежо зеленели, стояли не шелохнувшись, словно бы подчеркивая всем своим видом, что мир этот незыблем и прочен. Даже вечные воды примолкли — залив был тих, — только в гранитные стенки едва слышно шлепались шалые волны. Старший военно-морской начальник распорядился установить гроб с телом в Доме офицеров — для Кронштадта это был высший вид почести. Ближе к десяти с кораблей стали подходить строем команды, появилось много штатских: Михеича в Кронштадте любили.

Паленов на правах близкого постоянно находился в зале, где установили гроб, и ему казалось, что людскому потоку не будет конца. Он искал глазами кого-нибудь из Крутовых, но их не было; видимо, запаздывали. Только перед самым выносом тела он увидел в людском потоке и Крутова-младшего, и Екатерину Федоровну, и Дашу, она тоже увидела его и, пройдя возле гроба, отделилась от общего потока и стала рядом с ним.

Потом был митинг, говорилось много хороших, но в общем-то совершенно не обязательных для этой обстановки слов, по ритуалу их надо было произносить, и они произносились, и дядя Миша с напряжением вслушивался в интонацию говоривших, все время страшась, что они скажут не так или не то; но они говорили то и так, и он понемногу стал успокаиваться, мелко кивая головой.

Тело по городу провезли на орудийном лафете и через западные ворота выехали в чистое поле, которое отделяло крепость от корабельной рощи, где в самом углу находилось Морское кладбище.

Даша шла между дедом и Паленовым, подхватив обоих под руки, и Паленов вспоминал:

— Помню, когда еще юнгой был, так же вот хоронили моряков с «Петропавловска» — народу собралось, как сегодня. Один безногий все кричал с коляски: «Скажите, братцы, что комендор Сивый кланяется!» А сегодня что-то не видно и комендора Сивого…

— Не надо, Саша, об этом. И без того реветь хочется.

— Я совсем не о том говорю. День такой же стоял, хотя и осенний, а теплый и звонкий. Попозже, видимо, дело было, потому что паутинка летела и в небе плыли журавли.

— Неужели ты все помнишь? — спросил дядя Миша, который, казалось, ничего не слышал.

— Помню.

— А я вот все начисто забыл. Как призывались с Михеичем, помню, гражданскую войну помню, эту — тоже помню, а вот что было после войны — все начисто забыл.

— Потом вспомнишь, — сказала Даша.

— Может, и вспомню.

На кладбище опять был митинг. Взвод караульных матросов ружейным залпом трижды разорвал настороженно-ласковую тишину, и среди сосен, с которых градом посыпались сухие шишки, пошло гулять тревожное эхо. Понемногу люди начали расходиться: одни пошли отыскивать знакомые могилки, другие потянулись в город к своим прерванным делам. Возле свежего холмика остались Крутовы, Матвеич, Паленов, кое-кто из школы Оружия, где долгие годы Михеич читал новобранцам и в старшинских ротах основы военно-морского дела, терпеливо перечисляя устройства кораблей, а вместе с тем, словно бы по случаю, повествуя о многочисленных подвигах российских моряков.

— Если помру, — сердито сказал дядя Миша тихим голосом, обращаясь только к Даше с Паленовым, — положите меня рядом. Служили вместе, и лежать хочу вместе. Михеич подвинется, он мужик был покладистый.

В город вернулись только после обеда. Поминальный стол был накрыт в комнате Михеича, в которой он фактически не жил, но содержал ее опрятно и чисто, как корабельную каюту. По всем стенам тянулись стеллажи с книгами, их было так много — и стеллажей, и книг, — что Паленову на первых порах даже показалось, что они ошиблись дверью и попали в библиотеку. Теперь же эта библиотека согласно, выражаясь языком нотариальных контор, завещанию принадлежала Паленову. Незадолго до смерти Михеич писал Паленову: «Моряков много, а историков у нашего флота почти нет, и славная история его, если не считать Веселаго, еще не написана. Подумай-ка об этом». С некоторых пор, точнее, после разговора с корабельным медиком Власьевым Паленов все чаще и чаще возвращался к этой мысли…

За столом было тесно, Даша опять сидела между дедом и Паленовым — это тотчас же все отметили, — и Паленов, чувствуя ее горячее, упругое тело, боялся пошевелиться и скоро ощутил, как от шеи вдоль позвоночника начали скатываться капли пота. Он искоса поглядывал на Дашу, поражаясь ее красоте, и только теперь, замечая на себе взгляды Кацамая и Катрука, начал догадываться, что они ему завидуют — и теперь, когда он сидел рядом с Дашей, и тогда завидовали, когда едва начинал постигать азы артиллерийской премудрости. «Есть люди, — говорил Михеич, — которым постоянно завидуют. А есть люди, которые сами постоянно завидуют». Катрук с Кацамаем, кажется, относились к последним.