Вячеслав Марченко - Место встречи

— Россия создала флот, а флот создал Ленинград, значит. Вот что такое флот.

— Понятно, — опять сказал Веригин, помогая тестю закруглиться, но тот этого хода не понял, вернее, не захотел понять и начал хорошо так воодушевляться:

— Флот — это кузница, где бесформенные куски железа проходят соответствующую обработку, по-нашему говоря — ковку, закаливаются и становятся, так сказать, эти самые куски, если говорить начистоту, — гегемон перевел дух и склонил голову набок, — человеками. Я тоже, между прочем, прошел эту кузницу, спытал все на своей шкуре и навечно останусь благодарным флоту, что вывел он меня в люди. Был я кто — крестьянский сопливый парнишка, а теперь я кто есть? Теперь я рабочий класс, так сказать, гегемон.

— Над кем же ты гегемонишь? — вяло и безразлично спросил дядя Миша Крутов. — Чтобы гегемонить, силу надо иметь, а она у тебя есть?

— Есть! — торжествующе провозгласил гегемон. — Вот она! — И он простер над столом мосластые, жилистые свои руки, почерневшие от огня и металла.

— Для начала ничего, — одобрил дядя Миша, и старики, кажется, поладили между собой.

Веригин повернулся к Паленову, начал расспрашивать о башне.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

Веригин недовольно поморщился:

— Не на службе, да и не при форме я. Давай как все.

— Добро, только не сразу. К этому надо привыкнуть.

— Так что в башне?

— Башню взял под свое начало комдив Самогорнов. Корабль на перестое. Ну и в башнях кое-чего понемногу мастерим. Словом, планово-предупредительный ремонт.

— Добро. Ты когда возвращаешься?

— Через неделю.

— Следом за тобой я приеду.

Варя не удержалась, прошла из-за стола к кушетке, на которой лежал сверток, привезенный Паленовым, загородив его собою от мужчин, начала разворачивать и ахнула от удовольствия.

— Андрюша, смотри какая прелесть! — сказала она, поворачиваясь к мужчинам и держа на вытянутых руках голубой байковый комбинезончик.

— Ах, Варя! — сказал с досадой Веригин.

— Да ты только посмотри, какая прелесть!

— С умыслом прислал Самогорнов-то — голубое для парня, — заметил дядя Миша.

— А у нас и будет парень, — не без тщеславия сказал тесть.

Варя рассматривала комбинезончик и улыбалась. Живот ее, который она постоянно загораживала от посторонних глаз, бесстыдно выпятился, сделав ее фигуру особенно бесформенной, хотя, по существу, эта бесформенность была некой условной формой высшей человеческой красоты.

Веригин спустился во двор проводить дядю Мишу с Паленовым, смущенно начал оправдываться, имея в виду тестя:

— Мужик он неплохой, но есть слабость — поговорить любит. Раньше он по пивным шлялся — там у них что-то вроде клубов было, рабочие собирались, газете читали, о политике спорили. Теперь почти не ходит, плачется, что исчезают из пивных хорошие разговоры, остается одна пьянь.

— Ты не оправдывай его — все мы такие, — сказал дядя Миша. — А его я еще по флоту помню. Бравый был мужик…

С Витебского вокзала они ехали поездом до Новгорода, там предполагали пересесть на пароход, который ходил до Старой Руссы, и уж из Старой Руссы добраться до Гориц любой оказией.

Черные, закопченные пригороды, сметенные войной и снова воскресшие, скоро сменились веселенькими дачными поселками, которые выросли на местах прежних барских загородных усадеб, тоже сбритых войной под корень. Дядя Миша заворочался, закряхтел и сконфуженно полез в сумку за провизией.

— Неужели проголодался? — удивилась Даша.

— Порядок такой, — покорно отозвался дядя Миша. — В поезде только и поесть.

Впрочем, по всему вагону уже закусывали, а кое-где мужички, боязливо косясь по сторонам и покашливая, словно только что пришли с мороза, наливали в жестяные кружки из зеленых бутылок. По вагону ветерком гулял говорок, который заметно после выпитого крепчал и наливался.

— А и я поем, — весело сказала Даша.

Паленов смущенно улыбнулся — с той минуты, когда они сели в поезд, он словно бы потерялся, боясь встретиться с Дашей взглядом, и все чего-то тушевался и краснел — и тоже потянулся за куском.

— Тут тебе не каюта, — заметил дядя Миша. — Ешь как хочешь. Вот вилка, а лучше — руками. Когда трясет — лучше руками.

Поезд катился среди леса, уже охваченного первым осенним огнем. Дым от паровоза падал на ветви деревьев, словно на руки, укладывался пластами и долго не расходился. Лес был задумчив и печален.

В Рогавке поезд стоял полчаса, и многие пассажиры пошли в лес пособирать ягод, которых здесь, говорили, росло много. Паленов вспомнил, что в войну тут рельсы были, сняты и по насыпи ездили на дровнях, впрочем, на дровнях мало кто ездил, больше волочились с саночками. Пробирался и он с бабушкой здешним трактом по немецким тылам, минуя большие села, в которых стояли войска. Он повертел головой, пытаясь хотя бы что-то высмотреть из того почти забытого дня, но тогда стояла зима и было много снега, а теперь тихо расцветала осень, и главное — тогда гремела война; он запомнил, как война продвигалась по их земле, а Рогавку он забыл.

— Ты где? — спросила его Даша.

— А?.. — отозвался Паленов, поняв, что Даша спрашивает его, но не разобрал, что она спросила, и тотчас же очнулся от прежних видений.

— Ты куда-то ушел.

— Ушел… — повторил за, Дашей Паленов. — Мы тут с бабушкой в войну побирались, а вот где — не припомню.

— Потом вспомнишь.

— А может, и не вспомню. Может, и не надо вспоминать-то…

Они спустились с песчаной насыпи и сразу попали в лес, сухой и настороженный, словно бы испуганный. Палой листвы было уже много, и она шуршала под ногами и легонько потрескивала. Сразу же за березками оказались мшистые кочки, на которых рос брусничник, сплошь увешанный беловато-розовыми ягодами. Они сперва ели сами, потом разохотились и набрали полную бескозырку, и когда собирать уже стало некуда, Даша неожиданно прижалась к Паленову, тихо спросила:

— Куда ты меня везешь?

— К нам, — так же тихо ответил он, боясь, что их могут подслушать, и их как будто подслушали: густым басом заревел паровоз, требуя, чтобы они сейчас же шли в вагон.

Даша засмущалась:

— Смотри-ка, какой сердитый. Даже поцеловаться толком не даст.

Из лесу группами и в одиночку повалил народ, возле поезда опять стало оживленно, и никто не хотел садиться в вагоны. Дядя Миша, взгромоздясь на поленницу из шпал, окружил себя бородатыми мужиками и ребятней, рассказывая байки. Проходящий мимо них старший кондуктор, длинный и тощий, с полевой сумкой на боку, которая при ходьбе колотила его по тощему заду, взмолился:

— Товарищ военный моряк, ехать же надо! Ну я вас прошу, товарищ военный моряк, кончайте эти безобразия!

— Кто тут безобразничает? — громким веселым голосом вопросил дядя Миша. — А ну марш по вагонам!