Вячеслав Марченко - Место встречи

…Когда они вернулись домой, на Дворцовую набережную, там было весело и шумно, в кухне, подальше от гостей, сидел посередке на крашеной табуретке дядя Миша в одной тельняшке и в валенках, наяривал на балалайке, притоптывал ногой и пел:

Завидев Паленова с Дашей, он закричал:

— Вы где были, шобла-вобла?

— Мы бегали целоваться на Дворцовую, — учтиво и скромно сказала Даша.

— Молодцы, — опять закричал дядя Миша. — Давайте и я вас поцелую.

А потом они сидели у Даши в комнате, и Даша читала стихи, ошалевший от нахлынувших чувств, Паленов плохо соображал какие, но, кажется, эти:

— Это не наши, — сказал тогда он.

— Альбатрос, это тоже наши. Наши с тобой.

— Хорошо, пусть, — согласился он, потому что ему стало приятно соглашаться с Дашей. — Сейчас я тебе тоже почитаю. — Кое-какие стихи он помнил, но все они были словно бы деревянные — это он понял, — чужие. У Даши было много книг, Паленов подошел к полке, раскрыл первый подвернувшийся томик и там среди убористого текста неожиданно нашел стихотворные строчки и прочел их:

— Нет, — сказал он сердито, почувствовав в этих строчках некое пророчество, от которого ему стало не по себе. — Это не то. — Он открыл другой томик и замер, пораженный тем, что открылось ему. — Вот, — только и сказал он:

Паленов почувствовал, как перестает повиноваться самому же себе, пытается заставить себя думать об одном, а думается совсем о другом, и он никак не мог перестроиться с одного лада на другой. Ему хотелось, скажем, помечтать о том, как они уйдут в океаны и мостик одного из крейсеров конечно же будет его, Паленова, а видел-то он перед собою Дашу и мысленно повторял себе как клятву: «Будь благородным. Будь честным. Будь мужественным. Будь смелым». Венька Багдерин с Симаковым, казалось, догадывались, что с ним что-то творится, и не мешали ему, даже как будто бы сторонились. Он обижался на них же, но в то же время и радовался, что мог побыть один и вволю насладиться своими — слово это затасканное, но лучше всего объясняло тогдашнее его состояние — грезами: не мыслями, не думами, не мечтаниями, а именно грезами. Чем уж там он грезил и как уж там ему грезилось — этого, пожалуй, ему никогда не рассказать, потому что любой рассказ был бы чем-то похожим на то, что происходило с ним, но вовсе не то, что происходило. Впрочем, с некоторых пор Паленов стал замечать, что чаще всего в общении он пользовался условно-приблизительными понятиями, которые в равной мере и приоткрывали некий тайный механизм чувств, и сокрывали его. Ну, бог с ними, с этими понятиями, потому что сам-то он никогда прежде не чувствовал себя так уверенно и так прочно в жизни, как тогда. Ему казалось, что если скажут «лети», он подпрыгнет, взмахнет руками и полетит.

А тем временем жизнь шла по строго заведенному порядку, и сыпал ли на улице снег, или падал дождь — это в Кронштадте случалось и среди зимы, — гулял ли ветер, или стояло вёдро, они неизменно, как поезд, следовали от станции к станции, неукоснительно выдерживая все графики. Жизнь била вокруг них, и она же била в них самих, иногда они — эти две жизни — не совпадали, но это мало кого интересовало. Должно быть так-то, а не как-то иначе — и все, и баста, и никаких гвоздей, иначе воинский мир, устроенный хитро и точно, как пирамида, может рухнуть под собственной тяжестью. В этой пирамиде Паленов был всего лишь малой величиной, от которой ничего не зависело, но работать-то она, эта малая величина, должна была так же точно, как и та, от которой зависит едва ли не все. Он стал постигать эту премудрость не умозрительно, штудируя многочисленные уставы, регламентирующие всю жизнь до мельчайших ее проявлений, а словно бы впитывал вместе с борщом и макаронами по-флотски, с неизменным компотом, который в Кронштадте при ветре с моря бывал солоноватым. Они и к этому привыкли, а привыкнув, приняли как должное.

В курилке, получившей окончательный статус клуба, чаще замелькали слова «практика» и «распределение». Впрочем, распределения для них не существовало, потому что их, грешных, не распределяли, а списывали прямо на флота или в экипажи. Это опять сблизило их троицу, и они подолгу засиживались в курилке, рассуждая о том, куда лучше списаться. Венька Багдерин предлагал проситься на новый корабль, чтобы, как говорится, начать службу с киля, на что Евгений Симаков вполне резонно возражал, что если начинать с киля, то в море можно попасть не скоро. Эта перспектива Паленова тоже не устраивала — он мечтал уйти в океан и доказывал Симакову с Багдериным, что лучше всего начинать службу на Севера́х, памятуя слова каперанга Крутова: «Севера́ — это уже океан».

— Нет, — говорил на эти слова Симаков. — Проситься надо на Тихоокеанский флот. Там цунами и тайфуны, там в месте гибели «Варяга» и «Корейца» корабли приспускают флаги.

— Мужики, а мне хочется попасть в Ленинград. Это Эрмитаж и Летний сад, — ловко выворачивался Венька Багдерин.

А Паленов про себя добавлял: «Это Даша» — и мало-помалу тоже склонялся к Ленинграду, и тогда такой спокойный всегда и рассудительный Евгений Симаков кричал на них:

— Вы никогда не будете моряками, потому что любите море с берега, а корабль на картинке. Я не хочу вас больше знать.

Тогда и Паленов вскипал и вставал против него стенкой.

— Почему это не будем? И кто тебе дал право обзывать нас болотными моряками! Я, если хочешь знать…

— Мужики, не надо. Слышите, не надо, — бросался разнимать их Венька Багдерин. — Давайте потише. Ну, мужики же…

Однажды он, растаскивая Паленова с Симаковым, сильно пихнул Симакова, и тот попятился и неловко упал, расквасив себе нос. Случившийся тут же Катрук донес Кацамаю, который в тот вечер оставался в роте за старшего, и Кацамай недолго думая влепил Веньке Багдерину наряд вне очереди. Паленов с Симаковым попытались было вступиться, но Кацамай ехидно оглядел их и вкрадчиво спросил:

— Это как понимать — коллективная жалоба?

Они уже знали, что такое коллективная жалоба, и поэтому поспешно и очень дружно ответили:

— Никак нет, товарищ старшина второй статьи.

— Значит, жалобы нет. Добро. Багдерин сегодня после отбоя помоет трап. — Кацамай помолчал. — Снизу вверх. — Потом он, кивнув на Паленова, добавил: — Он знает, как это делается. Он расскажет.

— Товарищ старшина, мы же все…