Вячеслав Марченко - Место встречи

— Первый тост мы подняли за Победу. Такой Победы еще не знавала никакая другая держава, никакой другой народ, поэтому не грех и выпить за нее полной мерой. И второй тост нам теперь на веки вечные завещан один-распроединственный, потому что положено вторым тостом пить, не чокаясь, за друзей-товарищей. Нету и никогда уже не будет среди нас Жени Никонова с лидера «Минск» — сожжен на костре; адмирала Дрозда, нашего незабвенного командующего, — погиб на льду Финского залива; братков с «Петропавловска». Много их, хороших и праведных, ушло от нас, потому и рука моя не устанет держать за них полную чашу. Горькая она, эта чаша. — Дядя Миша передохнул и помолчал. — А третий наш тост я хочу поднять за него вот, — и он еще сильнее надавил Паленову на плечо, как будто оперся на него. — На нашу долю выпало слишком много войн, но после печальной памяти Цусимы воевали-то мы в основном возле родного порога. Как это там говорилось: «Отмщенье мне и аз воздам»? Так хватит нам Маркизовых луж. Вспомним друзей-товарищей наших и выпьем за будущее нашего флота и за мальчишек, которые уведут корабли и эскадры в океанские широты.

Во время дяди Мишиной речи в дверях появилась Даша. Паленов не смотрел на нее и все-таки видел, что она разалелась, видимо, пришла с мороза, поискала его глазами, принесла стул и протиснулась между ним и какой-то дамой, на которую Паленов даже и не смотрел, и не видел ее. Рука у Даши была холодной, и от нее пахло улицей. Паленов не стал ни о чем спрашивать Дашу, и она ничего не сказала ему, только вдруг он понял, что все бунтует в нем. Он даже невольно отодвинулся от Даши, но Даша это заметила, скосила на него свой иссиня-зеленый зрачок и тихо — уголками губ — улыбнулась.

Тост, предложенный дядей Мишей поддержали, выпили дружно, и когда, дружно же поковыряли вилками в тарелках и помолчали для приличия, каперанг Крутов сказал как бы между прочим:

— А ты, патриарх, все в драку лезешь, все подавай тебе океанские широты!

— А меня каким родили, таким и живу. У нас в роду все беспокойные. Не знаю, в кого только ты такой успокоенный.

— Не пой отходную.

— Мне петь нечего. Только смотри, если завоеватели воссоздадут свой флот, они прежде нас уйдут в океан.

— Им теперь это сложно сделать. Маринеско оставил их без кадров.

— На Маринеско надейся, а сам не плошай.

Помолчали тягостно и молча выпили, опять помянув тех, кому уже никогда не сиживать в застольях и кому уже не о чем беспокоиться. Неожиданно Паленову вспомнились мать с отцом, он попытался разглядеть их, таких дорогих ему, но, сколько ни напрягал он свою память, не выходили они, как прежде, из тумана, молодые и красивые — мать всегда в кофточке с горошком, а отец в командирском галифе и косоворотке с белой вышивкой по вороту и подолу. На смену им, словно бы заслоняя, появился тот пленный завоеватель и дразнил его своей кроткой улыбкой: «Новый год, да? Подарок». Но и завоеватель с его портсигаром, и мать с отцом теперь уже ничего не могли прояснить в памяти, потому что сидела рядом с ним Даша, и хотя не глядел он по-прежнему в ее сторону и она не обращалась к нему, но видел-то он ее всю с гордой, красиво прибранной головой, которую отягощала и клонила назад русая коса, перехваченная голубой лентой.

— Ладно, мужики, — нарушил молчание Пастухов. — Мы гадаем, что там будет впереди: океан или Маркизова лужа, а неплохо бы погадать о том, что там было позади.

— Не понял, — сказал каперанг Крутов.

— Чего уж там не понимать. Нельзя же по прошествии времени каждый бой превращать в сражение, а сражение в битву. Трезвая оценка дней минувших, по-моему, это и есть своего рода гадание о том, что было, но могло не быть и чего не было, но могло произойти.

— Ты хочешь сказать, что наша военно-морская доктрина не была столь совершенна, как, скажем, доктрина союзников, которые провели несколько успешных морских боев и выиграли их.

— Ах, мужчины, — вмешалась Мария Ивановна и укоризненно покачала головой, но не то чтобы осуждающе, а скорее, печально, что ли, и Паленов подумал, что и утомленный вид, и блеклость — это следствие какого-то горя, которое выпало на ее долю. — Вам бы все только о войне. Вам бы все только подраться.

— Нет, Маша, — возразил Пастухов. — Мы вволю подрались, теперь бы в пору и помечтать, но вот беда — нельзя сидеть-то сложа руки. Иначе снова придется драться.

— Ну, хорошо, хорошо… — поспешно согласилась Мария Ивановна.

Разговор как бы потерял стержень и распался на несколько очагов, стало шумно и оживленно, говорили и справа от них, и напротив, а они с Дашей молчали, и вдруг она поднялась, налила себе и Паленову шампанского, держа тяжелую бутылку возле горлышка обеими руками, отставила ее в сторону, смахнула запястьем упавшую на лоб прядь и, оглядев застолье иссиня-зелеными, гневно блеснувшими глазами запела:

Паленов думал, что Даша дурачится и не поддержал ее.

Со щек Даши стал медленно сходить румянец, они белели с краев, и белизна эта шла по всему лицу, и тогда Паленов, понял, что Даша не дурачится, и не отступится от своего, и доведет свою песню до конца, тоже поднялся, и они уже вдвоем, старательно выговаривая слова, повели песню, как хоровод:

В застолье как-то все закручинились, дядя Миша, мичман Крутов, подпер кулаком щеку и тоже запел, а за ним и каперанг Пастухов с Марьей Ивановной, и каперанг Крутов, и прочие с рангами и без оных, и песню уже закончили в полном согласии, а закончив, помолчали, но не опечалились, а развеселились, и всем сразу захотелось и петь, и плясать, и танцевать — словом, официальная часть, столь необходимая в любом русском застолье, кончилась и началось новогоднее веселье.

Даша потянула Паленова в прихожую, шепнув: «Одевайся», и они оделись, наперегонки сбежали вниз и вышли на улицу. Над заснеженной Невой покоились сиреневые сумерки, было тихо, и с неба слетали белые лепестки и, кружась, невесомо падали под ноги. Война еще на год отодвинулась, казалось, скоро и совсем канет в бездну и на земле навечно воцарится тишина. На Дворцовой площади, возле Александрийского столпа, горела елка, а вокруг нее сплетались, расплетались и снова сплетались хороводы, гремела музыка, и по всей площади танцевали пары. Они тоже закружились и понеслись куда-то все дальше и выше, он увидел перед собою смеющееся, разгоревшееся лицо Даши. Она вдруг наклонилась и поцеловала его прямо в губы и тотчас отпрянула, приложив к его губам палец, как бы говоря: «Тише, тише!», а он, ошалев от радости, чуть не закричал на всю площадь: «Люблю!»